Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

Через два месяца выездная сессия Иркутского Областного суда в поселке Вихоревка постановила: учитывая, что нижепоименованные з/к твердо встали на путь исправления, отбыли две трети срока по приговору и имеют достаточное количество зачетных дней, освободить условно-досрочно среди прочих Стецько, Задуйвитра и Коростива.

В нашем Сибирском лагере для государственных преступников у нас не было термометра. Однако мы угадывали температуру по плотности молочного тумана, который при минус сорок и ниже закутывал плотным покровом гигантские сосны, окружавшие нашу отгороженную тремя рядами колючей проволоки зону.

В это декабрьское утро я глянул на желтые круги, просвечивающие через белесую мглу там, где за туманом угадывались сторожевые вышки, несущие направленные на зону прожекторы, и понял, что температура упала за ночь ниже минус 45. Это значило, что нас не поведут на работу в каменный карьер: солдаты охраны даже в их достающих до пят тройных овечьих тулупах не могут долго выстоять, охраняя нас в карьере, открытом со всех сторон обжигающим ветрам сибирской зимы.

В мрачном бараке столовой я получил порцию хлеба на день и мой завтрак — миску зеленоватой жижи, в которой плавали несколько зерен неизвестного науке злака.

Зековская мудрость утверждала, что на таком питании умереть не умрешь, а жить не будешь.

За столами, сбитыми из сосновых планок, не было свободных мест. Я облокотился о стену, где уже стояли несколько зеков, глотавших суп через края мисок. Среди них я увидел отца Лодавичуса, который кивнул мне, приглашая стать рядом с ним. Костыль отца Лодавичуса стоял у стены, рядом с его грубо вытесанной из дубового обрубка искусственной ногой — творением лагерного плотника-самоучки. Отец Лодавичус потерял ногу в северных лагерях. Лодавичусу в это время было за 60. В прошлом он был настоятелем собора — не то в Вильнюсе, не то в Каунасе, пока КГБ не зафуговало его на четвертак — 25 лет. Как ватиканского шпиона.

Получивший образование и ученые степени во Франции и Италии, он опубликовал более десяти книг по лингвистике и истории Церкви. Мне казалось, что он получал удовольствие от наших частных разговоров. Отвечая на его любопытство, я объяснял ему тонкости функционального анализа и ядерной физики. Лодавичус знал 12 языков и учил меня ивриту. Это был язык моих предков, но я никогда ранее не интересовался им, пока КГБ не определило, что мое место в стране победившего социализма — за решеткой. Одним из проявлений душевного переворота, который я испытал в одиночной камере внутренней тюрьмы КГБ, пока мой полуграмотный следователь потел над фабрикацией обвинения, была моя новая жажда понять, откуда я пришел быть.

Я встретил отца Лодавичуса в вагоне для перевозки скота, в котором нас везли в Сибирь. Я оказался в самом конце шеренги зеков, когда окруженные солдатами охраны и овчарками мы один за одним вскарабкивались в телячий вагон. Единственное еще не занятое место в вагоне оказалось у самой двери, которую солдаты закрыли с грохотом, как только я подобрал ноги внутрь вагона.

Рядом с узкой полоской дощатого пола, ставшей моим жизненным пространством на три дня и три ночи, стояла бочка, в которой была ржавая вода — наш питьевой рацион на три дня пути. На ходу вода выплескивалась, и скоро вся моя одежда намокла. А рядом с бочкой была дыра, грубо вырубленная топором в стенке вагона возле пола и заменявшая для семидесяти животных, запертых в вагоне, все виды санитарных устройств, известных человечеству.

Один за другим, без перерывов, зек за зеком пробирались к дыре. После нескольких часов я перестал пытаться защитить себя от запахов, от брызг ржавой воды и мочи и от струй ледяного воздуха, бивших из дыры. Съежившись на полу и закрыв глаза, я вынудил себя не слышать, не видеть и не обонять. Потом я почувствовал, что кто-то смотрит на меня. Я открыл, глаза и увидел над собой высокого, сутулящегося человека, опиравшегося на костыль и покачивающегося на деревянной ноге.

С явно нерусским акцентом, но грамматически безупречно, он сказал:

— Давайте-ка поменяемся местами на время. Мое место вон в том углу.

В углу, который он указал, располагалась группа рослых литовцев. По тому почтению, которым они очевидно выделяли одноногого зека, сейчас стоявшего надо мной, я угадал в нем католического священника—и, по-видимому, довольно высокого ранга.

Они тут же увели его обратно в их угол, а затем в течение всех трех дней пути по-очереди сменяли меня время от времени у дыры.

Позже, уже в лагере, я разыскал отца Лодавичуса, чтобы поблагодарить его. Это была наша первая беседа; затем последовало много других бесед. Мы говорили об истории, языках, науке, но никогда о религии. Я чувствовал, что Лодавичус очень хотел бы найти слабые места в моем агностицизме. Время от времени очень мягко, осторожно, почти незаметно, он как бы подталкивал меня к логическому выводу, что во всем, что бы мы ни обсуждали, видна скрытая рука Бога. Однако, хотя мое уважение к его учености и уму росло с каждой беседой, мое воспитание в жестокой действительности тоталитарного государства создало броню, непроницаемую даже для самых изощренных аргументов, которые он пускал в ход, чтобы спасти душу 33-летнего неверующего еврея.

Когда мы вышли из столовой, холод, казалось, стал еще свирепее.

И я, и Лодавичус невольно покосились на кондей - неотапливаемую низкую бревенчатую постройку в сотне шагов от барака столовой. От одного вида промерзших стен кондея каждый зек невольно съеживался, поспешно отводя глаза. Слово “кондей” на зековско-чекистском жаргоне означало тюрьму внутри тюрьмы, “холодный карцер”, куда лагерное начальство запирало провинившихся зеков.

Кроме воды и хлеба, обитатели кондея не получали никакой еды. Однако в этот раз мы увидели солдата, который нес к кондею миску дымящегося супа.

— Смотри-ка, — сказал Лодавичус, — чечевичная похлебка от Хозяина.

Хозяином на лагерном жаргоне именовали начальника лагеря.

Зек, который в эти дни сидел в кондее, был еврей из Грузии по прозвищу Кацо.

По профессии Кацо был печник. Хотя я не знал его фамилии, мне откуда-то было известно, что его настоящее имя — Иосиф. В том году Иосиф-Кацо заканчивал двадцать первый год в заключении. С точки зрения лагерного начальства, Кацо еженедельно совершал преступление: он упорно отказывался работать в субботу. Он предпочитал проводить каждую субботу в кондее, но не сдвинуть в субботу даже один-единственный кирпич — для печи, которую он строил с необыкновенным усердием в остальные дни недели. Он мог сложить за шесть часов печь, которая требовала от любого другого печника вместе с подручным не менее трех-четырех дней; его мастерство и прилежание обеспечивали существенное добавление к мизерным зарплатам всех этих лейтенантов и капитанов, которые руководили трудом лагерных рабов. Если бы эти офицеры имели власть решать, они скорее всего закрывали бы глаза на нелепый каприз вечного зека Кацо, так как с понедельника до пятницы он делал более чем достаточно, чтобы перекрыть потерю рабочего дня в субботу. Однако над этими офицерами стояло КГБ. Кацо постоянно обеспечивал занятие куму, представителю щита и меча партии в лагере, своим вторым преступлением: он читал Библию!