Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

Что-то необычное совершалось вокруг. Каждое движение как бы замедлилось, долгие интервалы тишины разделяли странно-долгие же хлопающие звуки моих шагов. За проволокой заграждения снежный ком беззвучно отделился от сосновой ветви и опускался очень медленно, как будто бы какая-то загадочная сила поддерживала его против тяготения земли.

Мое зрение приобрело необычайную остроту, и далеко-далеко в лесу я видел одинокую темно-зеленую иголку хвои, которая медленно вращалась вокруг невидимой оси, плывя вниз с почти несуществующей скоростью.

Головокружение не прекращалось, заставив меня закрыть глаза. И — без видимой причины — я ярко увидел в уме картины из давнего документального фильма, который я, казалось бы, полностью забыл, пока он внезапно не всплыл в моем воображении — ярче, чем когда-то на экране. Это было видение некогда знаменитого бегуна Эмиля Затопека. Я не видел его сейчас полностью, а только его ноги, которые двигались мучительно-медленно, их могучие мышцы вздувались медленно при каждом шаге и вновь спадали.

Завороженный этим видением удивительной мощи и нерушимого здоровья, я ощущал, что это мои ноги напрягались в чудовищном усилии, мои мышцы вздувались и опадали, и беговая дорожка ползла навстречу мне в гипнотизирующе медленном движении, как будто бы невидимые крылья держали меня в полете между могучими отталкиваниями моих ступней от твердой, как металл, почвы.

Затем я открыл глаза и снова был на заснеженной тропе, проложенной вдоль запретки.

Я закончил один круг вокруг зоны и начал второй. Обычно я кружил по зоне по двадцать и более раз, стараясь вобрать в себя как можно больше воздуха, насыщенного запахом сосен.

В углу зоны две линии проволочного заграждения сходились к сторожевой вышке, чьи четыре деревянных ноги, широко расставленные на грунте, слегка сужались к дощатой платформе, закрытой с трех сторон дощатыми стенками, но открытой с четвертой стороны в сторону бараков.

Там, в пяти метрах надо мной, покачивался с ноги на ногу молодой солдат, его лицо — с сосульками, свисающими вокруг его рта, — было едва различимо в коконе овечьего меха.

Его рука, в толстой ватной рукавице, держала винтовку, чей черный ствол поблескивал белым сейчас, свидетельствуя, что парень на вышке был там уже долгое время.

Он был хороший парень, этот солдат. Его серые глаза, широко расставленные на его краснощеком круглом лице, смотрели доверчиво на мир. Никогда еще в его пока что короткой жизни он не обидел никого, и он и не хотел этого.

В его родной деревне, на берегу небольшой, но живописной речки, далеко, в центре России, он был даже мишенью для насмешек со стороны его более бойких сверстников из-за его нежелания участвовать в уличных мальчишеских драках и в набегах на колхозные фруктовые сады.

Там он рос, среди спокойных широких полей, стеснительный и незлой мальчик, пока — в 18 лет — не был призван защищать родину. Его назначили в подразделения, несущие охрану мест заключения.

Его обязанности в этой сибирской дыре опостылели ему уже на первой неделе службы. И даже после восемнадцати месяцев службы от одного вида зеков в их грязных серых облачениях, от неуклюжих, замедленных движений их бесформенных коротконогих тел, от вида их бараков, косо посаженных в снежный склон, — его по-прежнему поташнивало.

Вопреки ежедневному промыванию мозгов на политзанятиях, где замполит доходчиво объяснял коварство преступников, заключенных в зоне, и рассказывал леденящие кровь истории их гнусных преступлений против власти рабочих и крестьян, этот парень на сторожевой вышке так и не дорос до здоровой ненависти к зекам. Его отношение к безликим фигурам внутри зоны скорее было невнятным сочувствием, когда он видел их серые колонны, бредущие утром в каменный карьер и вечером обратно в зону.

Там, в деревне его детства, его девушка ждала его возвращения. На сторожевой вышке, над неровным крестом четырех кособоких бараков, чернеющих на сером снегу, солдат, в его мечтах, был со своей девушкой. Его рот ощущал тепло мягких девичьих губ. Его рука в толстой рукавице держала ложе винтовки, но в его воображении ладонь его покоилась на упругих девичьих ягодицах…

Каждый солдат, если он выполнял свои уставные обязанности и имел не более одного-двух незначительных взысканий, получал право на двухнедельный отпуск и поездку на родину. Парень на вышке уже использовал свои две недели счастья, которые пролетели, как две минуты.

Иногда он мечтал об уходе без разрешения. Он знал, что будет изловлен через два-три дня и окажется там, внутри этих рядов колючей проволоки, проведет годы в смрадных зековских одеждах, обреченный постоянному голоду и изматывающему тело каменному карьеру.

Он знал и о том, что иногда отдельным солдатам судьба доставляет подарок — внеочередной отпуск. Если какой-нибудь отупевший от лагерной рутины зек попытается бежать через запретку и если после предупредительного выстрела в воздух вторая пуля из солдатской винтовки настигнет глупца в пределах запретки, наградой за это образцовое выполнение воинского долга будут для удачливого стража две недели отпуска. Такая возможность случалась время от времени, когда отчаявшийся арестант, окончательно пресытившись мерзостью лагерного существования, сознательно прыгал на запретку, чтобы закончить свой срок здесь же и сразу…

Я глянул на фигуру, качающуюся с ноги на ногу на вышке, и снова опустил глаза, чтобы вид проволочных оград не мешал моим мыслям. Я шагал ровно, и эхо повторяло — с отставанием — каждый хлопок моих арестантских ботинок на снегу, пока посторонний хлопающий звук не нарушил вдруг равномерную последовательность моих шагов.

Я поднял глаза. Что-то — размером с яблоко, завернутое в обрывок газеты, — лежало у подножья вышки, внутри запретки.

Я посмотрел вверх и встретил взгляд молодого солдата.

— Эй, ты, — сказал солдат, и его звонкий голос прозвучал странно-отчетливо в свирепом холоде утра. — Подбери. — И он кивнул в сторону пакета.

Я остановился. Пакет лежал не далее, чем в одном шаге от границы, отделявшей тропу, по которой я шел, от запретки. Став на колени, и протянув руку, я смог бы достать пакет, не ступая ногами на запретку.

Я снова глянул на слегка курносое, добродушное лицо солдата, и мне показалось, что я различил улыбку под бледным контуром его еще никогда не бритых русых усов.

— Там хлеб, — сказал солдат. — С земли я его не буду. Бери.

О, сладостный вкус хлеба! Ощущение хлеба во рту было такое реальное, что на минуту я поверил, будто я уже впиваюсь в этот божественно-прекрасный ломоть, дарящий жизнь, — ломоть размером почти в половину моей зековской пайки!…