Марк Перах - Четыре истории из жизни государственных преступников

— Схватят за руки и за ноги и брякнут о землю, — сказал Лодавичус. — Есть специалисты, которые умеют переломать позвоночник с одного броска. Затем они исчезают. Обреченного оставляют умирать. Никто не подаст ему даже глотка воды.

В самом деле, никто не проявлял никакого сочувствия к страданиям стукача. Каждый, кто осмелится проявить малейшую симпатию к отверженному, быстро составит ему компанию.

— Им нечего беспокоиться, — сказал я. — Мороз сделает дело за них. Этой ночью будет минус 50.

В течение всей ночи ветер сотрясал стенки барака. Однако утром полковник был еще жив. Он развернул свою вязаную шапку, превратив ее в маску с отверстиями для глаз и рта. Ледяная корка наросла вокруг рта. Время от времени он облокачивался о стену вахты, но холод быстро вынуждал его возобновлять маятниковое движение, три шага влево, три шаг вправо от вахтенной двери. Час за часом он всё держался там, один во всем мире. Незадолго до полудня краснощекий солдат распахнул двери вахты и стал там в струях пара с ломтем хлеба в руке. Солдат откусил от ломтя. Крошки просыпались к его ногам…

Полковник опустился на колени и попытался собрать крошки, но его толстые ватные рукавицы не давали ему захватить эти крупинки. Тогда полковник лег навзничь и попытался взять крошки губами. Он застонал. Когда он выпрямился, лед вокруг его рта стал алым.

В следующую ночь, полностью одетый и плотно закутанный в мое лагерное одеяло, я почти не спал, борясь с холодом, проникавшим сквозь все слои окутывавших меня тканей. Раз за разом я слезал с вагонки и пробирался к печке, вокруг которой десятки зеков сидели ночь напролет среди выставленных на сушку валенок.

На следующее утро полковник был опять там же, шагая взад-вперед. Кто-то сказал, что охрана пустила его на ночь внутрь вахты. Но теперь силы явственно уходили. К полудню он более не шагал, а, прислонясь к стене вахты, качался с ноги на ногу.

Пар вырвался клубами из вахты, когда два солдата вышли в зону и зашагали по направлению к кондею. Заклацали замки и запоры. Срок в кондее для Кацо закончился. Но Кацо не появился на пороге карцера. Солдаты нагнулись, их согнутые тела наполовину скрылись внутри холодного карцера. Когда они разогнулись, Кацо был между ними. Сначала его ноги не подчинялись ему. Солдаты отпустили его. Ослепленный отблесками раннего солнца на снегу, Кацо медленно побрел к столовой. У дверей столовой он повернул лицо и увидел полковника у ворот. Кацо приостановился, затем медленно вошел в столовую.

Он принял тарелку парящей похлебки и горсть каши. Кто-то у стола окликнул его, предлагая место. Кацо кивнул в ответ и медленно побрел из столовой, стараясь не пролить похлебку. Он медленно пересек поверочную линейку и поднес миску с похлебкой ко рту полковника, окруженному ледовой коркой, схватившей заскорузлую шерсть маски. Он вложил горсть каши в онемевшую от холода ладонь полковника.

Мы все молча смотрели, как Кацо медленно возвращался к бараку столовой через пугающую пустоту поверочной линейки, с пустой миской в руке.

Примерно через час полковника не стало у ворот. Начальник лагеря, недавно демобилизованный по болезни из армии и еще не вполне освоивший безжалостные правила лагерной жизни, услал его куда-то. Но теперь Кацо стал отверженным. Никто не сомневался, что часы его сочтены. Однако Кацо, как обычно, уселся после работы на верхней полати вагонки под покрытым слоем сажи потолком барака, где с бревенчатого конька свисали ледовые языки. Он читал книгу. Библию. Это было издание карманного формата, отпечатанное микроскопическим шрифтом на почти прозрачной бумаге. Истрепанная книжечка прошла через многие пересылки, лагеря, телячьи вагоны и закрытые тюрьмы. Часть страниц в ней были утеряны и заменены вставками, написанными от руки крошечными буковками.

Прошел день, и никто не тронул Кацо. Банда, которая, как все ожидали, должна была свести счеты с печником, ничем не проявила себя. Прошел еще один день, и машина лагерных слухов принесла весть, что Кацо будет оставлен в покое.

Отец Лодавичус и я возобновили наши беседы. Я по-прежнему восхищался его умом и знаниями. Но теперь почему-то я более не испытывал того глубокого удовлетворения от наших бесед, которое скрашивало мои лагерные дни до эпизода с полковником. Отец Лодавичус всегда взывал к моему уму, и я гордился, что он как бы признавал во мне равного ему интеллектуала. Теперь же новая жажда в моем сердце требовала чего-то большего.

В один из дней, пересилив мою нерешительность, я подошел к Кацо и сказал:

— Иосиф, можно мне взять у тебя на день-два твою книгу?

Календарь показывал весну, но голые склоны между лагерными бараками всё еще были скрыты под свинцовыми пластами слежавшегося снега.

Недавний буран длился три дня. Все эти семьдесят два часа удары северовосточного ветра раз за разом сотрясали бревенчатые стенки нашего барака. Все эти семьдесят два часа около сотни нас, государственных преступников, сидели, сгрудившись вокруг печки, где беснующееся пламя пожирало сосновые ветви, обжигая наши лица, в то время как на спинах наших ватников сохранялся нетающий лед.

В такую погоду даже солдаты лагерной охраны хоронятся в их бревенчатой вахте, поближе к печке и, если повезет, к чикушке. Только на сторожевых вышках маячат мутные сквозь снежную пелену сменяемые каждые полчаса охранники, укутанные в достающие до пола овечьи тулупы.

Но теперь буран наконец утих. Тишина, оглушающая после трехдневного рева ветров, упала на нашу вымерзшую зону, на утопленные в снегу бараки, на колючую проволоку заграждений и на вечные сосны, выстроенные рядами на склонах вокруг зоны.

Зеки обычно избегают покидать теплое нутро бараков, пока окрик солдата не понудит их выползти на свет, на работу или на пересчет голов. Но я, хоть и привык уже и к махорочной вони бараков, и к едким испарениям от грязных зековских обувок, от их редко мытых тел, жаждал глотнуть свежего воздуха при каждой возможности.

Когда тяжелая дверь барака громыхнула за мной, я оказался один на тускло поблескивавшем снегу, и мои шаги гулко отдавались в безбрежности серого сибирского воздуха. После трех дней невольной неподвижности в дымовой тьме барака мои ноги ослабели, мои колени дрожали, и от ножевого касания ледяного воздуха моя голова закружилась.

Мой обычный маршрут — двести шагов — шел сначала вокруг крытых инеем стен барака, а затем вдоль запретки — этой змеящейся полосы разрытой земли, бегущей вдоль проволочных заграждений и обычно очищаемой от снега, но сейчас покрытой свежевыпавшим рыхлым слоем…