Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз

— Сейчас выясню, — сказал Фортепьянов и раскрыл меню, в котором сеньор Жьячинто подробно описывал свои гастрономические откровения.

— О! Какой молодец Морис! — воскликнул Рор Петрович. — Это фаюмские портреты! А этот сладкий соус приготовлен из фиников, выращенных в Ливийской пустыне и в том же фаюмском оазисе! Восхитительно! Об этих пальмах, оказывается, еще писал Страбон.

— А можно эти портреты убрать? От них веет каким-то могильным холодом, — попросила Оленька.

— Разумеется, разумеется! — Рор Петрович сделал знак и платиновые рамки исчезли.

— А не найдется ли у них гречневой каши? — спросила Оленька, отодвигая от себя блюдо с индейкой.

— Вам с молоком или без? — мгновенно склонился перед ней официант.

— Лучше с молоком.

И Рор Петрович Фортепьянов в эту минуту вдруг подумал, что, может быть, он действительно еще проживет на свете лет десять, а то и все двенадцать, — конечно, если Оленька Ланчикова будет все время рядом с ним.

На вилле законника пьянка была в разгаре. Живчик “по жизни” втолковывал Венедикту Васильевичу:

— За конину, блин, в смысле, за “Готье” я отвечаю! Штукарик гринов бутылка, но зато завтра встанешь, пузырь ты мыльный, как будто вообще не пил! Ты, Веня, гребаный кот, обиду на меня держишь. И правильно делаешь. Только с обиды ты можешь человеком стать. Обидой дорожить надо, чтобы выйти на путь подходящий. Ты пей, а не маши рукой. И благодари меня, что сегодня ты по счастливому случаю день прожил: Слюнтяй вполне мог тебя по запарке пришить, я бы ему плохого слова не сказал. А ты, котяра ловкий, вывернулся. Да еще, говоришь, за тобой академиков целый рой? Выпустим их, выпустим, блин, обдерганных твоих академиков в свободный полет — пусть над лесными полянками пожужжат, медок для нас пособирают. Ну а если ты, Веня, сбрехнул малость и нет у тебя за пазухой никаких академиков, тогда, извини — в последний разок мы с тобой хлеб-соль делим. Но ты и перед смертью должен мнение о себе достойное оставить. Смерть хороша, если только правильно ее встретить. Тебя не корова на лугу забодала — крест от братвы принимаешь. А это все равно как на дуэли убитым быть…

Живчика хотя еще и не развезло окончательно, но форму он несколько потерял — спиртное вперемешку с кокаиновыми понюшками свалит любого, а законник еще вел умную беседу.

— Одного я не пойму, — решился спросить Венедикт Васильевич, — вот ты говоришь, что второй год в розыске находишься, в списки Интерпола скоро тебя внесут…

— Третий уже! — хихикнул Слюнтяй.

— Ну хорошо, пусть третий. Но как так получается, что эти козлы тебя все никак найти не могут? Хотя вроде ты на виду жизнь свою проводишь?

— Сразу видно, что ты, Веня, человек без понятия, — засмеялся Живчик. — У меня с мусорами благородная объява — я не прячусь, а они меня за это не ищут. Ментам находить меня без мазы, они ведь тоже люди, и им грев в любой день может понадобится — все под Богом ходим. Они лучше нас с тобой знают, что не ровен час, любой человечишко, с погонами или без, может в любое утро проснуться в крытке. Такое сплошь и рядом случается. А возле параши без грева жизни нет. И бедолага-мусорок на тюрьме (ударение на “ю”) с непривычки долго не протянет — если не мы, так свои же завалят лягаша, за то что вазелином (взятками) не делился. Ведь сейчас многие мусорки после работы гоп-стопничают не хуже нас, а может уже и получше. А в нашем доме (в тюрьме) мент с непривычки в два счета откинет коньки. Получил я однажды у себя в Чапаре маляву от одного знакомого опера — засыпался он и попал на кичу. Переслали мне пацаны его письмишко: “Помоги, Живчик, отец родной, собрались меня на хате опустить! Из последних сил держусь”. А мент-то был прикормленный, правильный, работал я с ним. Дал я знать, кому следует, и вышло ему послабление.

— Где ты получил маляву? — не понял Венедикт Васильевич.

— В Чапаре, в Боливии обдерганной… Додик, принеси еще бутылку конины, хорошо идет, — велел законник.

— А что ты в Боливии делал? — полюбопытствовал Венедикт Васильевич.

— Что делал? Все то же — ругался с проклятой латинкой. Всех, сучка, распустила! Стоит мне на месячишко отлучиться, приезжаю — трактора проржавели, плантации не убраны. Обдербанились все, ливень хлещет, хреновая страна, геррильерос гонор свой тешут, змеи ползают, негры — лентяи, коколерос разбрелись, я их собирай — тьфу! Руки марать противно. Все самолеты мне переломали, запчастей не напасешься. Будем с твоим академиком на авиамодельки теперь переходить, — Живчик подмигнул.

Только тут Венедикт Васильевич понял, почему он сегодня жив остался. Очень вовремя Оленька к нему прилетела и удивительной подсказкой спасла ему жизнь. Оказывается, не только Фортепьянова кончить и не на всякое баловство нужны Живчику авиамодельки, а для серьезных кокаиновых дел. Все оказалось одно к одному…

Опять разлили по бокалам коньяк, и законник велел Додику:

— А ну, профессор, тост говори! А то смысл жизни у меня пропадает — жрем, как свиньи.

Додик оттянул локоть, встал и, подстать разговору, выдал:

— За наших друзей на Западе!

— Во на умняк сел! Когда ты, дешевка-профессор, был на Западе в последний раз? На халяву на ленинские конференции по парижам ездил? А за свои бабки пробовал ты хоть раз там оказаться? Руку сунешь в карман, мелочишки не найдешь, и тут же оплюют тебя ядовитой слюной. Тогда, дурында, сразу ты просечешь: на Западе друзей в природе нет — у них даже понятия такого не существует. А на Востоке еще хуже. Чуть слабинку дашь, отвернешься — и тут же тебе вдуют под первое число, вот и вся дружба. Я им жизнь райскую устроил, а они каждую секунду норовят пропихнуть мне подлянку. И не нашу родную махровую подлянку, сам знаешь — подлянка, дело святое, она нас кормит и без нее и разборок никаких не было бы. А эти бежевые шныри и подонки, как меня рядом нет, так о доле моей напрочь забывают. Память у них отшибает начисто — потому что климат у них больно мягкий, а закона нашего воровского нет. Как прилечу к себе в Чапаре, так каждый раз приходится отстрелять пяток коколерос, чтобы в чувство их привести — только потом они в себя приходить начинают.

— Для боливийских лохов и Живчик не Живчик, — подпел Слюнтяй.

— В Боливии я не Живчик.

— Кто же ты там? — удивился Слюнтяй.

— Эспарраго Себастиан, дальше вроде Констанеда, а фамилия еще длиннее — никак ее не запомню. Короче, кличут меня там дон Мачадо. Так что давай, профессор, другой тост говори!

— За баб выпьем! За них давно не пили, — предложил Слюнтяй.

А Венедикту Васильевичу тост за женщин — как ножом по сердцу. Вспомнил опять, где его ангел-харнитель, с кем Оленька-прекрасная сейчас обретается, с какой тварью приходиться работать его нежно любимой девочке! Какое животное, нечеловеческое существо она сейчас ублажает!