Сергей Алиханов - Оленька, Живчик и туз

— Дорогая, тебе зеленый цвет не подходит! — сказал вслух господин Фортепьянов.

— Это цвет моих глаз, — напомнила Оленька, вертясь перед зеркалом.

— Это я вижу. Но все равно зеленый тебе не идет.

— Не правда ли, странно? Я давно заметила, что зеленое мне не идет, хотя я никогда не могла понять, почему.

— Какой у Вас тонкий вкус, господин Форпепьянов! — польстила телеизвестному магнату продавщица, которая, может, всего лишь из-за двух лишних сантиметров в талии не пробилась на подиум. Продавщица была очень красива, но какой-то оберточной красотой. Она суетилась и прислуживала Фортепьянову — именно Фортепьянову, а не женщине, которой магнат собирался подарить обновки — с восторгом и обожанием, с заботливостью и преклонением перед фортепьяновским несчетным состоянием и в то же время с подчеркиваемой неодолимостью кастовой преграды между ней, ничтожной продавщицей, и полубогом Фортепьяновым. От этого самоуничижения Рору Петровичу стало не по себе. Продавщица была вышколена, все ее естество исходило приторным жасминовым преклонением перед богатыми клиентами бутика. Предвосхищая малейшие желания господина Фортепьянова, она очень огорчалась — разумеется, нарочито, — если магнат не выказывал никаких пожеланий. Впрочем, продавщица и на Оленьку перенесла часть своего восторга, предупредительно склоняясь перед нею, оправляя ей подолы платьев и подавая все новые и новые костюмы.

Фортепьянов невольно сравнил двух женщин. Холеная служащая бутика явно превосходила Оленьку по длине ногтей, по объему бюста, по ухоженности кожи рук, а макияжи вообще были несравнимы — Оленька намазюкалась так нелепо, что даже Фортепьянову бросалось это в глаза.

Но почему-то для Оленьки господин Фортепьянов готов был потратить столько денег, сколько она захочет и потребует. А для продавщицы, для этой угодливой твари…

Оленька опять ушла в примерочную, но шторки за собой не задернула, устроив из переодевания коротенький сеанс стриптиза.

Фортепьянов послушно любовался Оленькой, смотрел, как она при помощи продавщицы сняла зеленое и надела темно-коричневое — из тяжелого шелка — вечернее платье.

Фортепьянов кивнул головой.

Следующим было легкое летнее платье, потом темно-красный шерстяной, ручной вязки деловой костюм, в котором Оленька совершенно преобразилась. Магнат глянул на ценник — четыре с половиной тысячи долларов с копейками, — и одобрил и это строгое одеяние, потом отвел взгляд от Оленьки, вышел из примерочной, сел в кресло и вернулся к своим размышлением.

“Бабы, что с них взять. И мужики наши — тоже бабы. Бабская психология… Набить все шкафы битком — костюмами, шубами, чтобы туфли в коробках лежали до потолка… К сожалению, и для моей Оленьки жизнь без этого невозможна. А между прочим каждый стежок кутюрье — кубодецикилометр туза! И все-то нам мало — одним на хлеб не хватает, другим на “Жигуль”, третьим — на виллу в Майами. А туз скоро кончится, месторождения иссякают. Продырявили землю, как подушечку для иголок. Через десять лет из недр только грязевые пузыри пойдут, и все — конец нашей самоедской экономике. Хитромудрая Европа к тому времени прах и мусор научится расщеплять — найдут чем обогреваться. А как кончится наш российский туз — так сразу все борцы за свободу и демократию, все эти наши благородные англо-немецкие учителя и франко-саксонские друзья выстроят за две недели новую берлинскую стену. Но уже гораздо восточнее — прямо по нашей границе. Чтобы на века, навсегда от нас, от дураков, отгородиться…”

Фортепьянов встал и опять вернулся в примерочную, чтобы поторопить Оленьку.

Оленька взглянула на Рора Петровича — тот постучал по наручным часам.

— Все, все — мы уже закончили! — заторопилась Ланчикова. — Помоги мне, пожалуйста.

Фортепьянов взял мешок с платьями, упакованными вместе с плечиками. Оленька отвернулась, застегиваясь. Продавщица вышла со списком отобранного товара.

Фортепьянов быстро взял со скамьи забракованное им же зеленое платье и запихал его на дно мешка, даже Оленька не заметила — или виду не подала. “Ловко! Здорово получилось!” — обрадовался, наконец, господин Фортепьянов.

— Ты счастлива? — спросил Ророчка уже в лимузине.

— А ты? — откликнулась в восторге Оленька и поцеловала своего маленького мальчика.

— Как ни странно, я тоже очень счастлив, — усмехнувшись, ответил правнук вора-форточника.

Действительный член Всероссийской науки, настоящий, а отнюдь не кисельный академик Валерий Валерьевич Бобылев, седоватый крепыш с тяжелыми надбровными дугами и глубоко посаженными голубыми, а то вдруг и темно-синими глазами, несколько лет тому назад совершенно неожиданно для себя оказался без привычной оборонной работы и во вполне дееспособном возрасте был отправлен на пенсию, — то есть остался без средств к существованию.

Оказавшись одной из первых жертв капитуляции в холодной войне, академик Бобылев в долгие часы весьма не свойственного ему досуга стал теперь с особым пристрастием размышлять, как могло такое случиться — неприступная, могучая держава, защищенная тысячами межконтинентальных изделий, ракет его же собственной конструкции, каждая из которых, по сути, была концом света, оказалась уничтоженной и исчезла с географической карты…

Беспощадная, изнурительная битва, которая велась три четверти века, была проиграна без боя. В то же время оружие, созданное академиком, все время находилось на боевом дежурстве. Мощнейшие ракеты, денно и нощно защищая все самое для Бобылева дорогое и святое, так ничего и не защитили!

А ведь академик Бобылев относился к своим ракетам, как к живым существам! Он беспокоился и заботился о них, хорошо помня, как они капризны и каким вздорным характером обладают. При малейшем неуважении и недогляде коварные эти изделия самопроизвольно взрывают пиромембраны и сжигают всех, кто оказался на стартовой площадке — как это случилось однажды на полигоне в Тюратаме. Поэтому Бобылев предусмотрительно закрыл свои ракеты от остального враждебного им мира армированным стале-бетоном-600 и десятилетиями увеличивал мощь их зарядов, терпеливо и настойчиво преодолевая мегатонный порог за порогом. Его труд был неоднократно приравнен к подвигу и соответственно высоко награжден. А теперь вот — ох, уж эта ирония судьбы! — все заслуженные успехи академика Бобылева, скопившиеся на лацканах его парадного пиджака в виде медалей и золотых звездочек, пригодились ему на черный день…

Особенно сражен был академик Бобылев тем обстоятельством, что тотальную капитуляцию и историческое поражение он сам воспринимал сперва как победу разума. Словно затмение какое-то случилось, в течении которого он, академик, был полным дураком.