Матс Валь - Невидимый

— Можешь написать и это имя тоже?

— Конечно.

И Аннели написала « Кристина Полленшерна ».

Форс взял блокнот и посмотрел сначала на запись « Аннели Тульгрен », потом на « Кристина Полленшерна ».

— Слова « Кристина Полленшерна » на шкафу написала ты?

Рот Аннели растянулся в широкой улыбке. Она перевела взгляд на Хумблеберга, затем снова посмотрела на Форса.

— Что это? Допрос?

— Это не допрос, — сказал Форс, — на допрос вызывают, когда подозревают в совершении какого-то преступления. Ты же лишь написала « Кристина Полленшерна » на своем шкафу, а это, хоть и запрещено школьными правилами, едва ли требует вмешательства полиции. — Форс помолчал. — Значит это ты написала « Кристина Полленшерна » на своем шкафу?

— Да, я, — сказала Аннели и широко улыбнулась. — Я могу идти? У нас математика, это мой любимый предмет.

— Еще пару минут, — сказал Форс. — На твоем шкафу еще нарисованы две молнии,

Аннели стала серьезной.

— Ну и что?

— Молнии нарисовала тоже ты?

— На этот вопрос я не отвечу.

— Почему?

Аннели молчала.

Форс молчал.

Хумблеберг молчал.

Через закрытые окна слышались крики играющих во дворе детей.

На полу лежал Хильмер и плакал. Он очень хотел уйти из этой комнаты, но это было невозможно. У него не осталось больше сил, и он мог лишь следовать за Форсом. Так всегда с невидимыми: они могут двигаться только тогда, когда мы думаем о них.

— Теперь я могу идти?

— Я хочу задать еще несколько вопросов, — сказал Форс.

— А я не хочу отвечать, — сказала Аннели, поднялась и быстрыми шагами пошла к двери, открыла ее и бесшумно закрыла за собой.

Хумблеберг вздохнул.

— Аннели сообразительная, хитренькая девочка, но она немного неуравновешенная. А что нарисовано на ее шкафу?

— Двойные молнии, как на шлемах у немецких эсэсовцев. С кем она дружит?

— С Бультерманом и Мальмстеном из девятого «А». Это два отъявленных хулигана.

— Тульгрен, Бультерман и Мальмстен, — задумчиво произнес Форс, — это ведь они рисуют свастику?

Хумблеберг покачал головой:

— Я не могу этого доказать, но предполагаю, что они приложили к этому руку.

— Расскажите мне о них.

— Ну, Мальмстен, если можно так выразиться, не лучший ученик в школе. Его отец работает слесарем в одном магазине в городе. Мать поет в церковном хоре. Бультерман неглупый парень, но учебой не интересуется вовсе. Его отец потерял работу несколько лет назад, когда «Велюкс» сократил число сотрудников со ста восьмидесяти до девяноста. Правда, потом они снова наняли человек двадцать, но отец Бультермана к ним не попал. У него слава довольно агрессивного парня, то же самое можно сказать и про сына. Семью Мальмстена я назвал бы хорошей. Отец служит в коммуне, выполняет почетные поручения. У Бультермана все хуже.

— Я хотел бы встретиться с Мальмстеном. Можно привести его сюда?

Хумблеберг повернулся к местному телефону.

— Маргит, будь добра, позови Хенрика Мальмстена из девятого «А». — Хумблеберг снова откинулся назад, поднес руку к лицу и три раза чихнул, затем достал носовой платок из кармана и вытер руки. — Что делать? — вздохнул он измученно. — Раньше об учениках заботились лучше. У нас была целая команда — психолог, куратор, консультант. Проходили регулярные конференции. Теперь ничего этого нет. Идет борьба за каждую крону. А в результате в школе работают одни старики, которые засыпают на конференциях. Самый молодой учитель у нас я. И что нам делать, если подростки начинают рисовать свастики?

— Как вы сказали, когда появилась первая свастика?

— Пять лет назад.

— Вряд ли те свастики нарисовали Бультерман и Мальмстен. Они ведь в то время еще посещали другую школу?

— Они ходили в школу средней ступени. Нет, пять лет назад свастику рисовали не Бультерман и Мальмстен.

— Но кто же тогда?

Хумблеберг достал носовой платок и чихнул. Затем он снова спрятал платок.

Форс молчал.

— Уверен, если я не расскажу вам сам, вы услышите это от кого-нибудь другого. — вздохнул Хумблеберг. глядя в окно.

— Какой ветер, — сказал Форс.

Некоторое время они помолчали. Потом Хумблеберг негромко сказал:

— Вы ведь знаете Маргит Лундквист, которая работает в дирекции? — Форс кивнул, и Хумблеберг продолжил: — Мы жили вместе. Разошлись в прошлом году. Вместе прожили восемь лет. У меня нет своих детей, но у Маргит есть сын. Маркус. — Хумблеберг глубоко вздохнул. — Сейчас ему двадцать один. Ему было тринадцать, когда я и Маргит съехались. Я попытался заменить ему отца. В тринадцать лет он был чудесным ребенком, мягким, ласковым. А в пятнадцать с ним что-то произошло. Я так и не понял, как это случилось. Однажды он пришел домой в свитере с изображением свастики. Я поговорил с ним. С ним было легко разговаривать, он интересовался историей, радовался, когда ему дарили книги, часто задавал вопросы. Но тогда в нем что-то изменилось. Он прочитал о нацизме и Второй мировой войне намного больше меня и разбил меня в пух и прах датами и именами. Все мои слова он подвергал сомнению. И отказался снять свитер со свастикой. — Хумблеберг взял со стола ручку и покрутил ее в пальцах. — Он начал слушать другую музыку. В ней сквозила ненависть. — Хумблеберг снова вздохнул. — У него появились новые товарищи. С бритыми головами, в черных одеждах. Признаюсь, они пугали меня, когда собирались у него в комнате и слушали ту самую музыку. Маркус как раз пошел в девятый, когда около спортзала нарисовали свастику. Это было осенью, занятия еще только начались. Насколько я знаю, в школе Люгнета он был такой один. Его приятели были откуда-то из города. Они встречались вечерами в субботу. Когда было тепло, собирались на тропе Бекстиген, она еще только появилась в то время. Пили пиво, орали, пугали проходивших мимо людей. Маркус всегда сидел с ними, он восхищался своими старшими товарищами. Я не знаю наверняка, но думаю, что это он нарисовал свастику около спортзала. Может, и около учительской тоже. Но я не смог завести дело. Я не обращался в полицию, хотя в школе сказал, что оставил заявление. Наверняка те, кто это сделал, имели ключ от дирекции. Я хотел защитить Маргит. Ей было очень тяжело, намного тяжелее, чем можно себе представить. Долгие бессонные ночи. Чувство вины за сделанные ошибки, за то, что не справилась, что была плохой матерью. Это было ужасно. — Хумблеберг помолчал минутку. — Я не говорил бы об этом, если бы не был уверен, что Маркус замешан в этом деле. На шкафу Хильмера, помимо свастики, были нарисованы три буквы Н. Маркус много говорил про три Н.

— Что значат три Н? — спросил Форс.

— Ненависть. Наступление. Настоящий человек.

Форс записал. Хумблеберг положил локти на стол и нагнулся вперед.