Владимир Баранов - Беседы с собой

— У ней свой дом, — “козыряет” продавщица.

— И корова, — нажимает сбоку аптекарша.

— И корова, — переводит мне продавщица, ибо общаемся мы через нее. Глядеть аптекарше в глаза я, честно говоря, боюсь, мне кажется, у нее взгляд удава перед жертвой.

Нет, надо что-то делать, иначе они меня сейчас под белы рученьки поволокут под венец в ближайший сельсовет.

— У меня повышенные требования к женщинам, — говорю я серьезно.

— Какие? — в один голос спрашивают обе.

— Мне нужно, чтобы она пила, курила и шлялась по мужикам, — отвечаю я.

— Зачем вам это? — разевает рот продавщица, но в глазах у нее уже видны искорки смеха.

— В женщине должна быть изюминка, — говорю я мрачно и со злобой, — женщина не должна быть пресной. Иначе жить будет скучно и неинтересно.

Первая претендентка сразу отпала, она не проходила ни по одному требованию.

— Таких баб навалом, — смеется продавщица, — у нас в деревне с десяток наберем.

— Не скажите, — уточняю я, — бывает, что курит и шляется или, допустим, пьет и шляется, а то и вовсе не шляется, а пьет и курит. А мне надо, чтобы букет был.

— Водку брать будете? — спрашивает продавщица.

— Денег нету, я на пенсию живу.

— А почему не работаете?

— Не хочу.

Думаю, что на этот летний сезон претенденток больше не будет.

Ну и тетя Шура! Ну и крепостница!

Сколько дочерей было у Тевье-молочника? Много, а у меня всего одна единственная, Соня, но я считаю, что у меня трое детей: кроме дочери, еще зять Юра и внук Женя по прозвищу “Женя-Чмокин”, я его так прозвал за то, что он очень забавно чмокал соской. Cмешно.

Рука не поднималась писать эту главу, а никуда не денешься, придется все пережить сначала.

Таможня. Шереметьево.

Дети уезжают в Израиль…

И через десять дней начнется война в Персидском заливе. Я и сейчас не понимаю, как я мог их отпустить…

Дома, у первой жены, которая сейчас здесь в аэропорту вместе со мной, мы сто раз перевзвешивали вещи — ничего не получалось: десять килограммов лишних. Положено 20 кг на человека, а у нас больше. Махнули рукой, черт с ним, что будет, то и будет, выкинуть нельзя ни одной вещи, все самое необходимое для начала новой жизни.

Время — полночь, а внук не спит у меня на руках, он возбужден и тоже нервничает, я его отвлекаю, как могу, пока Соня с матерью, обнявшись, плачут в уголочке, пока Юра в очереди катит тележку с нехитрым скарбом к барьеру, где идет досмотр.

Народ кругом, как и в обычной жизни, самый разный: от респектабельных господ, которые едут к долларам, до нищеты, собравшей все пожитки в застиранную скатерть.

Вот вижу в очереди внуков, везущих деда-инвалида в коляске, у него вся грудь на левой стороне костюма в орденских планках. Этому дедушке уже никто не скажет: “Ты, жид пархатый, отсиживался в Ташкенте, пока мы кровь проливали”. В Израиле так не принято говорить, там стариков и ветеранов уважают.

Пришла моя пора прощаться с дочерью, какие слова ей сказать? Как поддержать, не знаю. Сажусь с ней рядом, глажу по головке, улыбаюсь.

— Папа, — говорит она и прижимается мокрой щекой к моей ладони, — папа, мне страшно.

Мне самому страшно, а девчонке двадцать четыре года, сыну всего полтора, и никого у них там нет. И главное: война на носу…

— Все будет хорошо, зайчонок, — улыбаюсь я, — ты же знаешь, какая у меня счастливая рука. Я что ни посажу, все вырастет. Вот и ты у меня какая большая стала, совсем взрослая женщина, на тебе семья держится, береги мужиков. И не забывай, что у тебя есть отец и мать, всегда можно опереться, ты не одна не белом свете.

Все, Юра у барьера, начинается таможенный досмотр. Досматривать там, собственно, нечего. Соня, как натянутая струна, спокойно и с достоинством отвечает на вопросы. Деньги? Пожалуйста, вот они четыреста пятьдесят долларов на семью, больше родина не разрешила. Нет, советских денег нет. Можно идти?

Соня отрывает сына от плачущей Нины, целуемся, и они уходят за барьер. Теперь весы. Душа изболелась за эти лишние десять килограмм. Пропустят или нет?

Пока взвешивают вещи, Женя-Чмокин, которому давно пора спать, толкает перед собой пустую тележку, путается у всех под ногами. Живая символика, думаю я, новая жизнь, новая страна, все нужно начинать с нуля.

Подходит к барьеру Юра, показывает три пальца, и я протягиваю ему триста рублей. Таможенники все видят, но не препятствуют, у них там на весах, наверное, мешок с деньгами.

Остался паспортный контроль, и они уйдут в “отстойник”, там можно внука уложить на диванчик, а пока он дремлет у Сони на плече, а на другом плече у нее тяжеленная сумка: еда в самолет, Женькины вещи, все, что не подлежит взвешиванию.

Я стою на цыпочках, вытянув шею, и пытаюсь ее последний раз разглядеть, но далеко, ее почти не видно.

Она проходит паспортный контроль, оборачивается к толпе у барьера и кивает на прощание головой. Она нас не видит, просто знает, что мы здесь. Потом она исчезает. Увидимся ли мы еще когда-нибудь.

Я гляжу на то место, где она только что стояла, и давлюсь слезами. Теперь уже можно.

— Праведники есть в каждом народе, и мы их всех почитаем, — сказал реб А.К. уже перед самым моим отъездом в деревню. Святые слова.

Больная семидесятилетняя старуха с опухшими ногами машет косой, чтобы прокормить себя, своего мужа и подать Христа ради всем этим пьяницам, которые идут к ней каждый день с протянутой рукой. Дай на водку, дай картошки, дай жиру, дай семена, дай хлеба — есть хотим, и все дай, дай, дай…

Тетя Шура ругает их за глаза, сердится, но что-нибудь дает, чтобы не сдохли с голоду, и время от времени она предлагает им работу, с которой ни ей, ни дяде Коле уже не справиться: навоз убрать, перетаскать в сарай сено, выкопать и перенести в дом картошку, а запасает она каждый год около пятидесяти мешков. У нее несколько коз, куры и поросенок. Корову вот уже три года она не держит: нету сил.

Я гляжу на нее, и мне больно за страну: столько земли вокруг пустует, солнышко светит, и что ни посадишь — все растет, и воевать с нами никто не хочет, во всем мире нас боятся как варваров, как дикарей, так почему же люди ходят с протянутой рукой?

У “правых” ответ всегда короткий и простой, как очередь из автомата: “Евреи виноваты, споили весь народ”. Кто читал В.Соловьева, его статью о национальном вопросе в России, тот знает, что это ложь. Там, где евреи жили в России, в черте оседлости, на правом берегу Днепра, крестьяне жили лучше и пили меньше, чем везде.

Вот я еврей, я взял в руки лопату, вскопал фактически целину, унавозил землю и посадил все, что хотел. И говорю друзьям: “Берите, мне столько одному не съесть”. И, между прочим, все вручную. Старухи по всей России машут косами, а в городе газоны стригут машинкой. Мы всю планету обеспечили танками, автоматами и ракетами, раздали оружие каким-то темным людям, которые, не зная грамоты, быстро научились нажимать на спусковой крючок. Раздели догола свой народ, чтобы раздать военную заразу всему миру.