Евгений Даниленко - Ангелочек

Яша давно уже не посещал рестораны. Друзья его рассеялись в окружающей жизни, призраками прошлого возникая в автобусной толчее, звоня по телефону, чтобы ни с того ни с сего поделиться печалью по случаю гибели в автокатастрофе общего знакомого, пожаловаться на жену, закрутившую роман с мясником, сообщить о выгодном обмене квартиры, покупке потрясающего браслетика к тем (“Ты, Яша, помнишь?”), с квадратным циферблатом часам. Тотышев сделался молчаливей, угрюмее. Попытался читать. Не читалось. Он повадился ходить к соседу, воевавшему в Афганистане и привезшему оттуда, взамен оторванной руки, видеомагнитофон, кучу кассет с записями фильмов Брюса Ли. Яша смотрел эти фильмы, поражаясь смертоносному отточенному до мелочей искусству нанесения ударов ногами. Выпив, делался подозрителен и свиреп. На работе его на руках носили. Он был безотказен, исполнителен, скрупулезен.

* * *

Однажды, через четыре года после ташкентских курсов, в дверь Нининой квартиры позвонили.

Нина вылетела из кухни, на ходу запахивая халатик и, мельком взглянув на себя в зеркало, как всегда настежь, распахнула дверь…

Было январское воскресенье. Иришка и Сашенька еще спали. Яша, собираясь с безруким соседом полюбоваться на лыжные гонки, чистил зубы в ванной.

— Кто там? — послышался его голос.

На лестничной клетке, праздничный, как Дед Мороз, стоял Владимир. Широко улыбнувшись, он шагнул за порог…

Уперевшись в грудь дорогому гостю, Нина изо всех сил оттолкнула его, захлопнула дверь и, проходя мимо ванной, рассеянно отвечала:

— Ошиблись квартирой.

Покормив мужа, выпроводив его, Нина, тихо охнув, опустилась на табурет. Ее начала бить дрожь.

Проснулись дети. Иришка спешила на тренировку по пинг-понгу. Сашенька, позавтракав, отпросился на каток.

Оставшись одна, Нина, стиснув зубы, хмуро прошлась по комнатам. Остановилась у наряженной елки в гостиной. Начала поправлять электрическую гирлянду. Вдруг сорвался и хлопнулся об пол стеклянный, с заснеженной крышей дом…

Времени было в обрез. Вымыв голову, Нина высушила ее феном. Наложила тон-крем, уничтожив морщинки под глазами. Ресницы накрасила. Покрыла губы помадой. Пометавшись, замерла перед шифоньером, встряхнула головой и, скинув халат, вытащила из-под стопки белья хрустящий пакет.

Оттуда появилось стачанное из паутины бюстье.

На улице был дикий мороз. Но Нина не замечала его. Оставив обросший инеем троллейбус, перешла дорогу, по которой в тумане плыл транспорт, и на высоченных шпильках итальянских ни разу не надеванных сапожек понесла себя вперед.

На Нину оглядывались. Она поражала величественностью осанки, тускло переливающимся мехом кротового манто, скрипом снега под ногами, закованными в лайковую тугую шипастость…

Как знамя она внесла свою красоту в вестибюль Дворца спорта!

— Вам кого? — подлетев к ней, справился вахтер, седой человек с орденскими планками на пиджаке.

— Владимира, — нетерпеливо оглядываясь по сторонам, отвечала Нина.

— Сейчас… Одну минуту!

И вот, появившись из гулких дворцовых недр, пронизанных гортанными воплями, стуком падающих на матрацы холодильников, Владимир предстал перед ней. Все тот же тропический костюм был на нем. Спортсмен сообщил, что, узнав о Нинином отъезде, хотел заснуть. Но не мог. Образ курсантки с оливковой кожей преследовал его. Вздыхая, поплелся Владимир на курсы бухучета и, пустив в дело плитку шоколада, заполучил Нинин адрес. И не расставался с ним до тех пор, пока наконец судьба не занесла его на турнир, проводящийся нынче в О. Прямо из аэропорта отправив багаж в “Дом колхозника”, тяжеловес отправился по заветному адресу. Он затаил дыханье и стукнул в дверь. Однако вместо кликов радости с объятиями и последующим чаепитием, когда, сблизившись голова к голове, вполголоса обсуждалась бы дальнейшая жизнь в сиреневой московской беседке, влюбленного ожидал толчок в грудь! Что сие значит? Владимир умолял объяснить.

“Самовлюбленный, — подумала Нина. — Отхлестать бы тебя по румянцам… и расцеловать! Ибо очень приятно видеть такую внушенную мною страсть”.

Но вслух она сказала, конечно, иное. Голосом сердечным и вместе с тем строгим (в самом деле, зачем мучить несчастного?), Нина объявила, что замужем.

— Это мне известно. Ведь, собственно, для того я и явился в твой дом, чтоб объясниться с мужем.

— Похвально, конечно… Однако почему ты уверен, что я променяю свой хрупкий, шаткий, порой невыносимый семейный союз — на безоблачное счастье, которое ты для меня приготовил?

Затаив дыхание, однако сохраняя внешнюю величавость, Нина ждала ответа. Если б, как в ташкентском отеле, ее грубо сграбастали бы так, что мучительно и сладко заныли все косточки…

Но, опустив руки по швам, Владимир блеял, что слишком, кажется, о себе возомнил, такой женщины недостоин...

Домой Нина успела вернуться до прихода Яши и детей. Смыла грим, сняла умопомрачительные кружева. Потом взяла веник, совок и, сметя с ковра осколки игрушечного домика, выбросила их в мусорное ведро.

* * *

…Вот как прошла Нинина жизнь до малышки. Все вышеприведенное, в главных чертах, вскоре стало достоянием последней. Ибо малышка полюбила дорогу в Нинин дом. Полюбила сидеть в ее гостиной, листать журналы, слушать вулканическую брюнетку, рассказывать ей свое.

* * *

Окружающая действительность начинала малышку нервировать. Все чаще она испытывала желание с разбегу лягнуть мир, кажется, не слишком торопящийся сделать ее счастливой…

Брюнет из интеллигентной семьи, совсем собравшись на малышке жениться, вдруг спросил:

— У предков машина есть?

— Нет.

— А дом какой? Двухэтажный, окруженный садом, в котором, чаю, не мудрено заблудиться среди мандариновых вечноцветущих аллей?

Малышка хотела отвечать, что подобный дом есть у одного человека в селе — колхозного председателя, напряженно ворующего тридцатый год подряд, но слезы закапали.

Дальнейшее тонет во мраке. Известно лишь, что малышке дано было испытать кратковременную, но горячую ненависть к своим незаможним родителям. А брюнет подал в отставку.

Оглядываясь, героиня наша видела некую, впрочем, представлявшуюся ей довольно возвышенной тяп-да-ляпицу из гимназических платьев, новых портфелей, свадеб, иллюстрированных журналов, фильмов, приезда сестры с мужем из Алжира: разлука с Алтуховым, Москва, “Березки”, примерка замечательных нарядов; Иштвана, вестибюля ВГИКа, А. Делона (вырезка из библиотечного журнала), стоящего со старательно втянутым животом на краю бассейна, загорания голышом, десятиклассника Глеба, лучшего спортсмена школы, отличника, сына агронома, однажды провожавшего двенадцатилетнюю малышку из кино, поездки с Валерием Степанычем туда, где были елки (вообще-то были сосны, но таких тонкостей малышка не различала), красивого импортного дивана в квартире Володи, “Текстильщика” и Светланы Палны, обедов с нотациями в кабинете Раисы Григорьевны, простонародных надежд, связанных с Низкошапским, “Ой, вы на актрису похожи!”, протяжных мужских взглядов, струй душа, шоколадных конфет, ошеломляющего холода медицинского инструмента и когда после паузы голос докторши говорит: “У вас там все создано для любви!”, душевных вибраций от запечатанного в целлофан белья, Нины и прочего…