Карен Бликсен - Семь фантастических историй

Что ж, быть может, у шавок есть резон. Он видел в свете летней ночи свою одежду, залувеневшую от грязи и крови. Никакой головорез, вышвырнутый из кабака, никакой беглый раб, за голову которого сам юстиции советник назначил высокую цену, не выглядели вы мерзей.

Король Лир когда-то тоже был в плачевнейшем положении. За ним гнались убийцы. Один среди пустоши, он тоже вставал и падал. А ночь тогда была похуже этой. И все равно старый король был в совершенной безопасности. Лежа плашмя в грязи, советник пытался припомнить, что же делало короля Лира таким защищенным, почему ни буря, ни ночь, ни все коварство мира не могли ему повредить. Он побывал в руках двух жестокосердых, неблагодарных дочек. Они отвратительно с ним обошлись — какая уж безопасность. Нет, там было другое. Король Лир, что бы с ним ни стряслось, был в руках великого поэта британского, Уильяма Шекспира. Вот в чем дело.

Тут советник добрался до каменной ограды. С неимоверным усилием он приподнялся и сел, привалясь к ней спиной. Можно было отдохнуть. И лицом к лицу с луной, которая глядела в его окровавленные, перепачканные черты, старый советник вдруг понял все на свете.

Он не просто был в Веймаре. Мало того. Он проник в магический круг поэзии. Он проник в душу великого Geheimrat'a. Вся окружная тьма, даже самая боль, время от времени его прошивавшая, были создание веймарского поэта. Он вошел в творение, полное гармонии, глубокой мысли, ненарушимого порядка. В его воле было стать Мефистофелем или глупым студентом, явившимся к нему за советом. Он что угодно мог предпринять без всякого риска, ибо что вы ни делал он, он был под присмотром автора, всегда соблюдавшего божественный закон и порядок. И чего же он, право, боялся? Неужто думал, что великий Гете может его подвести?

Эти слова несказанно его утешили. Ну что, право, за глупец, что за глупец он был! Ничего с ним не может стрястись дурного, раз он в руках у Гете.

Словно впервые в жизни, старик поднял взгляд к небу. Гувы его шевелились. Он говорил:

— Ich bin Eurer Excellenz ehrerbietigster Diener. [147] Я покорнейший слуга вашего Сиятельства (нем.).

И в этот миг апофеоза ему показалось, что он слышит рыданья. Звук приближался, вдруг изменил направленье, уплыл. Быть может, это рыдает покинутая Гретхен?

Но нет, это была, конечно, юная хозяйка «Свободы», его невеста, бедная Франсина. По звуку он определил, что она бродит где-то рядом. Она отошла в самый дальний конец террасы, верно, чтоб ее не услышали из дому. Если она еще чуть-чуть приблизится, она услышит его, и тогда он спасен.

И великая жалость нахлынула на советника. Франсина, верно, слышала быстрел и теперь сама не своя от страха. Ее рыданья надрывали пустую ночь. Какая жестокость со стороны Geheimrat'a. Но ведь заставил же он Гретхен убить в безумии собственное дитя, а это жестокость похлеще. Но и то было правильно, и то было как должно.

Он привалился к ограде, подтянув по грязи парализованные ноги, и старался собраться с мыслями. С высоты собственного опыта он обязан был утешить бедную молодую женщину, ее поддержать. Она юная, неискушенная, и тщетно было вы пытаться ей втолковать разумность происходящего. Но это ничего, собственно, так даже лучше. Дитя, еще не способное переварить плодов земных, успокаивают леденцом, к тому же она сама не лишена чувства гармонии. И надо, чтобы Франсина оврела то, что обычно именуется счастьем. Ведь таков и был, конечно, замысел автора, план Geheimrat'a.

Луна в вышине изменила положение и цвет. Близилось утро. Медленно ржавело летнее небо, звезды повисли прозрачными каплями, готовясь пролиться. Льнули к земле бальзамические ветры.

Советник подумал, что он, верно, похож на привидение, и вынул платок, чтоб отереть лицо. Это стоило ему неимоверных усилий, но удалось лишь размазать грязь. Он понял, что и пытаться не стоит дозваться Франсину. Слишком слаб его голос, и надо подползти к ней поближе.

Две каменные ступени вели к калитке террасы, и, если на них взобраться, она увидит его. Из последних сил он прополз на животе еще три метра. Он понял — это конец, дальше ему не двинуться. Он вполз на нижнюю ступеньку и сел, опершись подбородком о верхнюю. Хотел крикнуть, но ни звука не вылетало из горла. И тут она обернулась и увидела его.

Если он был похож на призрак, а он был похож, да так, что при виде его она испугалась, сама она казалась, да и была, лишь призраком юной красавицы, хозяйки «Свободы», прелестной Франсины Лерке. Она была в простой, кое-как надетой сорочке, ибо она забыла о своем теле. Вместе с неаполитанским домино сбросила она благовонный, лилейно-розовый венок своей красоты, которой так дорожила. Округлые груди и бедра опали, сорочка на ней болталась, как на вешалке. Даже длинные волосы повисли безжизненно, как повисли у нее руки. Свежее, нежное кукольное личико растаяло, исказилось от слез. Куклу развили, сияющие глаза и ротик-бутон стали черными дырками на белой поверхности. Она устала смертельно, но не могла ни сесть, ни лечь. Отчаяние держало ее стоймя, как свинец в куколках, какими играют дети, как груз, привязанный к ногам мертвых матросов, стоймя раскачивающихся на дне морском.

Они смотрели друг на друга. Наконец умирающий заговорил.

— Помоги мне, — шепнул он хрипло. — Я больше не могу.

Она не шелохнулась. Он решил, что надо ее успокоить, что она окаменела от страха. Он сказал:

— Да. В меня стреляли. Но это ничего. — Он не знал, услышала она или нет.

И тут Франсина поняла. Ее любимый пристрелил этого старика. В мгновение ока, как при вспышке молнии, ей было видение: Андерс с петлей на шее. И тотчас к ней вернулось что-то от прежних сил, как вымывает обломки вашего корабля к вам на необитаемый берег. Что вы ни натворил Андерс, они с ним — одно. Пусть он смертельно ее оскорбил, и она убежала, и ни за что не хотела снова видеть его — все не важно.

Она стояла и смотрела, как из ран старика хлещет кровь и окрашивает ступени. Словно по волшебству, кровь эта ей успокоила сердце. Красное сияние высветлило, что сама она во всем виновата. И сразу ей полегчало. Думать, что виноват Андерс, было выше ее сил. Красная кровь и разливавшаяся заря мешались в одно, облегчая душу. Тьма рассеивалась.