Тимофей Круглов - Август

— Я не могу больше, — схватившись за голову, со стоном раскачивалась в своем кресле Даша! — Остановите ее, смените ей пластинку! Анатолий Александрович, сделайте что-нибудь с этим, пожалуйста! Я знаю, что такое ромашка! Я выросла под елками, в конце концов! Мне нафик не нужно знать, чем отличаются вепсы от нормальных русских людей!

— Да ничем они не отличаются, Дарья! — Толян вежливо освободился от очень активной руки, слегка обнявшей его за спину. Не сказать, чтобы это было как-то неприятно Муравьеву, но отвык он уже от молодых забав с их стремительными, по современной моде, прелюдиями. Да и мысли его заботили совсем не эротические, судьбу всей оставшейся жизни надо было решать сейчас. А девочка хороша и даже, кажется, неглупа и главное — своего не продаст, — глаза всем выцарапает!

— Вепсы эти загадочные, Даша, скорее всего и сами давно забыли, что они вепсы, а не русские, пока яйцеголовые дяди мультикультуралисты им об этом не напомнили. А там и до самостийности недалеко, с российской-то страстью к суверенитетам. Да и финны рядышком не дремлют, подогреют, если что, интерес к теме. А американцы с англичанами гранты дадут и у себя в гостях многому научат бывших русских, а теперь гордых сыновей финно-угорского братства. Проходили мы это уже. А экскурсовод наш — простая русская дура, которой всегда кого-то пожалеть и кем-то погордиться хочется. Лишь бы не мужем своим.

— Умный вы больно, Анатолий Александрович, — загрустила Даша, но освободившуюся руку пристроила как-то незаметно на широкую прохладную ладонь Толяна и теперь ласкала каждый бугорок и шрамик на ней нежными, чуткими пальцами.

— Да ведь и вы, Даша, не дурочка, не прикидывайтесь, право! Неужели, в ваши 25 лет, вам интересен побитый молью мужик, годящийся вам в отцы?

— А может, я без отца росла?! — девушка с вызовом посмотрела Толе прямо в лицо, выдержала спокойный ответный взгляд, не сморгнула, отчаянно стараясь переглядеть — и переглядела! Дрогнул Муравьев чуть не первый раз в жизни перед женским взглядом, смутился, отвел холодные глаза, выдохнул гулко, как будто дерево в лесу могучее упало.

Глафира привалилась уютно к жилистому, худому Анчарову, как кошечка пригрелась рядом с хозяином, только что не мурлыкала, слушала внимательно его рассказ о себе. И вспоминала Питер. Радость девичью провинциальную от встречи с красотой гранитной и величием имперским, о котором читала — грезила над любимыми томами классиков еще в Костроме. Забиралась на сарайчик под яблоней, расстилала старый матрац, впитывала жаркое солнце округлившимся женственно тельцем, а в потрепанных книжках из детской библиотеки пронизывающие снежные ветры гуляли над Невой. Строились полки на Сенатской площади, горела Зеленая лампа в кругу поэтов. А потом. Потом белые ночи, Прекрасная дама, Кузмин, Гумилев, Белый, Мережковский, Георгий Иванов — все подряд читала Глаша и не могла пресытиться чтением. Мокрая сирень в Катькином садике, мороженое в Летнем саду, из общежития поперли, стипендию не дали, платить за обучение нечем, жрать хочется, колготки драные, трусы застиранные, тампаксы — роскошь, косметика — украденная у состоятельных сокурсниц. Пиво, коктейли в банках, техно в ночных клубах по флайерам, экстази на халяву, первый секс на Петроградке в съемной квартире. Любовью это не назовешь. Конкуренция с профессионалками, первая сытость и первые платья из бутиков. И при всем этом: учебники и библиотеки, Интернет в кафе между «съемом» и сдача сессии перед первой эскорт-поездкой за границу с пивным королем Петербурга.

Очередь к Казанской Божьей Матери в торжественно гулком соборе, слезы жгучие на мощах Иоанна Кронштадтского, лбом вжиматься в кирпич часовни Ксении Блаженной и молить о прощении и снисхождении.

Чудом подвернувшаяся работа в рекламной газете, порядочная тетка-редактор, первые честные деньги, позволяющие сводить концы с концами. Позабытая грязь, привычка душ принимать по три раза в день, в сауну мчаться, как только премия или гонорар незапланированный. И солями ароматическими, губками натуральными сдирать с себя кожу остервенело целый год. Потом психоз прошел, жизнь устаканилась. А усталость осталась. И любовь к Северной столице ушла. Но и Кострома родная манила только Ипатьевским монастырем. Родители несчастные догадывались, что не все ладно у дочки в Питере, да деньгами помочь не могли. А ласки одной — не хватило. И редко бывала дома Дашка, за родителей ей стыдно было, что не удержали, за себя, что не удержалась. Понимала — виноватить некого, а плакать хотелось, стоило только залезть на совсем уж покосившийся сарайчик под иссохшей раскидистой яблоней. И вот диплом на носу. А внутри все выгорело, прощай Медный всадник, прощайте белые ночи, не могу я больше.

Пока лес тянулся за окнами автобуса, кто задремал, а кто задумался.

Что Люсе делать? Никого у нее нет, кроме мамы и работы. Голова забита чужими мыслями, чувствами, комплексами, монографиями, завистью. Мама умрет скоро. Люся не врач, но замирание жизни в дорогом теле, а главное, в единственной родной душе, в седой головке, все чаще смотрящей растерянно, забывающей про включенный газ и про съеденный уже дважды завтрак — видела со страданием и смирением. Потому, может, и в Бога так поверила, что иначе не смириться никогда: сначала папа, потом братик, теперь вот мама угасает на глазах. А там жизнь вечная! Но ведь надо же как-то и земную жизнь самой скоротать! Интерес к науке не пропал с годами, наоборот, но женское требовало любви, а не эндорфинов после качественного секса с хорошим любовником, но скучным мужчиной. А любить некого оказалось как-то так в жизни. Переборчива и взыскательна была Люся. Профессия ли то сказалась, черты ли характера, память об отце, лучше которого не было на свете? Какая разница! Пробовала себя заставить влюбиться. Но даже описанного в учебниках подобия чувства добиться от себя не могла.

— Но вот сидит рядом Петров. Андрей Николаевич Петров — и только. Знаю его два дня с половиной. А целовалась уже! И уже готова брюки ему гладить, суп варить ненавистный гороховый и холодец! Носки покупать. Просить застегнуть лифчик! Объяснять, почему он такой занудный, и что такое педантическая акцентуация личности! Пиво с ним пить! Ой, слава Богу, не любит он пиво. А курит, так и папа курил. Ладонь жесткая, сильная, а нежная необыкновенно. Вот ведь если еще где-нибудь погладит невзначай — конфуз выйдет, Люська!..

— Ну и что, что столько лет жил с Майей без любви. Ведь в самом начале, немножко, было же в ней родное! Сам виноват, кто виноват? Старый уже? Да какой я старый — жизнь начинается только новая — дома! Друзья, вот и друзья уже есть. Ну, пусть, пройдет круиз, не увижу их никогда, а помнить буду. Работать, семью кормить! Снова летать, пока не поздно, пока 45, я ведь радист, не пилот, в конце-то концов! Да и соврать для начала можно, а там видно будет. Домой возвращаться, а там — Люся! Невозможно. Надо забыть. Не бывает такого, Петров, даже в России такого с тобой быть не может. Бедро рядом, какая юбка тонкая, гладкая. Господи, прости и помилуй, заметит ведь, что со мной, сгорю со стыда!