Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Попробуем определить, что вы нашли, — гоношится питекантропиха и начинает смешно торкаться молоточком в пределах аномалии. Вот дурёха! Она что, думает продолбать им на 100метров? А пусть! Вредности убавится. Сидим мы с Сашкой, посиживаем, наблюдаем за её тщетными потугами, отдыхая от мирового открытия. А Алевтина перебралась на взгорочек и там усиленно молотит, да так старательно, как будто знает, где надо.

— Есть, — сообщает буднично, выпрямляясь и отирая трудовой пот со лба.

— Что есть?! — кричу, вскакивая. — Месторождение?! — радуюсь. — На Ленинскую? — и бегу, чтобы застолбить первым.

Алевтина, не обращая внимания на мои экстазные вопли, вертит перед глазами какие-то остроугольные камушки, достала из кармана лупометр, смотрит на них через него.

— Похоже, диориты, — рассуждает сама с собой — держит перед глазами, а не видит что, — сильно осветлены. — Берёт другой камушек: — Может, и грано-диориты. — Ещё берёт: — А это настоящее габбро и тоже с изменениями.

Короче: женщина — она и есть женщина, никогда не ответит так, как надо. Всю мою эйфорию разом сдуло. Пуф — и нету!

— И чё, — спрашиваю уныло и зло, — с этой габброй делать?

Она перестала молотить по древним камням, села поудобнее и отвечает, и опять не так, как надо:

— Если, — говорит, — габбро где-нибудь пошло по скрытому глубинному контакту с теми известняками, с которыми вы близко познакомились на горе, то вполне вероятно образование мощной зоны скарнирования. И если в эту зону проникли рудные растворы из глубинного рудообразующего источника, то вполне возможно образование скарновых рудных тел.

— Если бы да кабы! — взрываюсь я, словно она стибрила у меня месторождение. — Нельзя, что ли, толком сказать, что там есть?

— А зачем говорить? — улыбается ехидно. — Посмотрите в свою трубу — увидите.

Так бы и врезал промеж глаз, да нельзя — женщина. И маршруты не кончены, пробы тащить некому. Подождём до вечернего жертвоприношения. Встаю и с неохотой в отяжелевших ногах двигаю дальше по маршруту, а он после взгорка спускается вниз и скрывается в зарослях ручья, и весь спуск закрыт каменной лавиной.

Крупные угловатые обломки глубокой древности, почерневшие, заплесневевшие и покрытые тонкой плёнкой лишайников, лежат внавал. Не то, что треногу, ногу устойчиво не поставить — того и гляди шатнётся какой-нибудь, потеряешь равновесие и считай шишки и ссадины. Настроение и без того паскудное, а тут ещё этот природный бардак. А ещё говорят: в природе всё гармонично! Дулю! Гармонично в парке культуры. Спускаюсь, не оглядываясь, тащу за собой упирающегося Сашку, пока не почувствовал под ногами надёжную мягкую почву и можно стало присесть и унять противную дрожь в напряжённых ногах. Э-хе-хех! Старость — не радость. Гляжу, а Алевтина ещё наверху. Слабосильно, двумя тоненькими руками, упираясь хилыми ногами, отворачивает булыги в надежде добыть горсточку древней минерализованной пыли пополам со мхами, а и такой нет. Вот что значит отсутствие передового производственного опыта. Кравчуковские стахановцы в таких случаях делят одну пробу на три-четыре или сбегают на край курумника и принесут оттуда взамен. Какая разница: земля — она везде земля. А Алевтина не знает. Пойти, что ли, подсказать ей? Или дать помучаться за то, что обманула с месторождением? Встал, кряхтя, полез орлом навстречу, еле передвигая занемевшие костыли. Стали вдвоём делать каменные норы, выскребать, ломая ухоженные когти, мелкий щебень с какой-то непонятной рыхлятиной. В лаборатории раздолбят, сожгут, сделают геохимический анализ и — нет ничего! Зря надрывались. Такая наша жизнь: тонна породы — грамм руды. Когда спустились, дали и ей возможность посидеть. Ничто её не берёт: сидит и лыбится, довольная.

Конец маршрута остался за ручьём, тем самым, в верховьях которого был наш вигвам. Здесь водный поток пошире, но перейти вброд можно. Потом попёрли, торопясь, по магистрали, которая с трудом угадывалась в густых зарослях калины, шиповника, чёртова дерева и других дьявольских кустов, цепляющихся за одежду и лупящих по лицу. Небрежно сделанные затёсы на тонких стволах клёна, берёзы, тополя, осины почти не видны, ёлки пачками натыканы на дороге, ноги путаются в зарослях высокого засохшего папоротника и сухой травы. То и дело спотыкаешься об упавшие стволы и ветки, оголённые гнилью и скользкие. Хуже тропы в тайге не придумаешь. Да ещё и камни кто-то понакидал как попало, и идти из-за них всё муторнее и муторнее, и так до магистрального кола злополучного маршрута.

Обратно ручей перешли около самых обвалов со скалы. Там он, урча и ворча, с трудом просачивался между гигантскими глыбами, постоянно сверзающимися в русло. Когда подошли вплотную, я удивился: мне казалось, что тогда я прилип к вершине Эвереста, а отсюда в высоту было всего-то метров 100. Ну, не 100, так 50. Двадцать — верных. Мне и этих хватило бы, чтобы превратиться в молодой и прекрасный обезображенный труп, так как на всём пути падения пришлось бы натыкаться на остроугольные известняковые колуны. Смотрел, смотрел снизу — магнитометра не видать. Придётся лезть. А зачем? Зачем мне изуродованный прибор, к тому же благополучно списанный? Зачем мне одно измерение — больше по расстоянию не получится? И всё равно что-то тянет, зудит, толкает. Алевтину с Сашкой послал в обход и, вспомнив кстати, что умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт, покарабкался по природным неровным ступеням, кое-где сходя на убегающий из-под ног щебёночный эскалатор. Добрался до самого вертикального обрыва, нависающего где-то высоко-высоко над самой головой. Если какой валунишко-шалунишка свалится, то вниз покатятся два — он и моя дурная голова.

Ну, сделал замер и что? Огляделся, вижу: ниже под громадным обломком приткнулся мой несчастный товарищ. Еле-еле добрался к нему. Окуляр разбит, зеркальце оторвано, уровни вдребезги, по корпусу сплошные вмятины и царапины, два крепления к треноге из трёх срезаны — как и я, он из последних сил сражался за жизнь. Подхватил его под одну мышку, целый прибор — под вторую, повернулся, встал на камень, чтобы выбраться, а он поехал вместе с ногой. Еле успел возвратить её на место, но как-то неловко: что-то в выздоровевшем колене щёлкнуло, резануло, меня развернуло, и я, сев в каменную реку, потёк вместе с ней, всё ускоряясь, вниз. Руки заняты, пришлось расщепиться ножницами и цепляться за берег здоровой ногой. С трудом удалось, ещё раз развернуло и уложило поперёк русла. Каменный поток даванул на меня сверху и тоже замер. Хорошо, что не перетёк, а то был бы мне уютный каменный саркофаг. Осторожненько, не дыша, сажусь, кладу приборы на берег и на руках выбираюсь на сушу. Фу-ты-ну-ты, лапти гнуты! Резво поднимаюсь на ноги — ого! — коленку-то больно! Вот тебе, бабушка, и Васькин день! Неужели опять разодрал? Пробую сгибать-разгибать — ничего, терпимо. У страха глаза вытаращены! Пробую ещё раз опереться на ноющую ногу — больно, конечно, но не так, чтобы уж очень. Улыбаюсь сам себе: пуганая ворона и упавшего сыра не хочет. Ничего, разойдусь. Со стороны слышится: «Ау!» Вот, уже потерялись, где уж тут болеть! Сел на кусок скалы, собираюсь с духом и думаю. Какая-то ненормальная скала. Будто заколдована. Второй раз одним и тем же коленом шмякаюсь. И тянет на неё. Поневоле поверишь в тёмные силы. Наверняка здесь скрыта какая-нибудь дьявольщина. Какая-нибудь злобная Хозяйка известняковой горы сидит где-нибудь в подземелье и чарами молодых и способных геологических дел мастеров заманивает. Все эти глыбы не иначе как завороженные несчастные. Лицо у неё белое, известковое, в глазах рудные минералы сверкают, губы алые от моей и ихней крови, а одёжка пёстрая, вся из скарнов. Иногда, наверное, на поверхность выходит, чтобы наметить очередную жертву. Наверняка где-нито рядом шастает. «А-у!» — слышу. Вот она! Алевтина! Как я сразу не допёр? Плоская как известняковая плита, белая, не загорит, как ни старается, и каменная, что внутри, что снаружи. А я ещё хотел её на плаху, идиот недогадливый — только бы топор затупил. Вот она, Хозяйка, легка на помине! Пробирается ко мне по глыбам, да так легко, словно впривычку.