Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Что с вами? — и в голосе неподдельный испуг.

— Ногу слегка подвернул, — вру. Нечистой силе можно врать.

— Помочь?

Ни в жисть! Ещё превратит в глыбу, и пикнуть не успеешь.

— А где Сашка? — спрашиваю, надеясь, что он возьмёт приборы.

— Наверху.

Вздыхаю.

— Сам выберусь.

Беру приборы в обнимку и медленно продвигаюсь к кустам. Нога ноет, напоминая о Хозяйке, но терпит. Может, стерпится-слюбится с Известнячкой? Вверх лезем не так, как вниз по осыпи: Алевтина налегке взлетает козочкой, а я, перегруженный — старым козлом, опираясь полностью только на одно копыто.

— Давайте, — предлагает милостиво, — я понесу, — тянется к приборам. Но я не отдаю. Принципиально. А в чём тот принцип, не знаю. Принципиально — из вредности. В общем — лезем. Быстро сказывается, да долго делается.

Наверху, оказывается, солнце светит. Сашка, распластавшись, валяется на скале, греется как уж, отбросив рюк и журнал. Увидев меня сквозь глазные щёлочки, медленно, осоловело садится. Я, не тратя нерастраченной ещё энергии на внушение об уважении старших, устанавливаю на скале, подальше от края, ломаный прибор и начинаю укреплять его треногу камнями. Виноватый помощник встаёт и вкладывает свою лепту. Алевтина смотрит и спрашивает в недоумении:

— Зачем?

Вот непонятливая! Объясняю, не прерываясь:

— Я памятник воздвиг себе…

— А-а, — обрадовалась чему-то она и тоже стала помогать. Так и воздвигся он, мой первый памятник, на самом высоком и красивом месте, символизируя неукротимую волю к жизни и бестолковую дурость.

Осталось сделать одно-единственное измерение на той самой точке и — Вася! Идти туда, однако, неохота. Мало ли что ещё придумает нечистая сила! Правда, толкуют, что на миру и смерть красна, но пусть кто-нибудь другой попробует. И памятник поставил некстати, как будто заранее похоронил героя. Как ни понуждаю себя, а ноги не идут. Что делать? Вспомнил: когда что-то очень не хочется делать, постарайся договориться с самим собой, пойди на компромисс с угрызениями совести. У меня, слава богу, это нередко получается. Так и сейчас, кое-как угрыз и встал с прибором в пяти метрах от мыска, быстренько измерил и быстренько отошёл, чтобы не провоцировать Хозяйку.

А она на меня — ноль внимания, уже собралась, и Сашка тоже. И пошли мы, солнцем палимые, по останцу маршрута: они впереди, выдалбливая, собирая и таща пробы, а я сзади пасу, прохлаждаясь с прибором на плече. Нога, подлюга, побаливает, портит победное настроение, но сама идёт. Почва на маршруте нормальная, втроём быстро закончили и, не передыхая, рванули что есть сил, еле передвигаясь, в лагерь. На подходе хватанул в лапу снежку, что ещё не стаял в глубокой ложбинке у тропы в тени густых кустов, утёр потную морду и от полноты чувств петь захотелось. Затарарамил «Лунную» и совсем воспрял, несмотря на ноющее колено. Что ни говори, а жизнь — недурственная штуковина, особенно когда доделаешь отложенное дело.

Было ещё совсем светло. Сашка сразу принялся за костёр, Алевтина ушла к ручью за водой, а я сел на брёвнышко у костра, разулся, с удовольствием пошевелил, охлаждая, запаренными ступнями и с опаской завернул штанину, чтобы оценить размеры бедствия. Колено, как и подозревал, втайне надеясь на обратное, слегка опухло. Вернувшаяся Алевтина увидела, спрашивает заботливо:

— Сильно болит?

Больше всего ненавижу дурацкие сочувствующие вопросы. Чего спрашивать, как будто от этого легче станет?

— Да нет, — отвечаю, — ничё.

— Сейчас, — обещает, — попробуем подлечить.

Подлечить или покалечить? Очень сомневаюсь в её лекарских способностях, а она не сомневается, командует:

— Поднимайте штанину выше.

Стриптиза захотела. Женщинам только бы командовать. Ладно, подниму. А она влезла в палатку, роется там, ищет какое-то снадобье, а может — отраву, у них не поймёшь, пока не окочуришься. Вылезает тощим задом наперёд и волочёт за собой чистую белую тряпку и свой узенький шерстяной шарфик, которым вечно обматывает вечно болящее горло. В больнице я привык к медицинским процедурам, до сих пор боюсь, и потому сижу, жду, оцепенев.

— Без наркоза? — спрашиваю на всякий-який.

— Наркоз, — успокаивает, — будет потом, ещё не вскипел.

Никакого сочувствия и никакой пощады, как у любой женщины. Берёт свою миску, наливает туда принесённой холоднющей воды, мочит тряпку, слегка выжимает и — ляп на опухоль. Ни черта себе! Так и воспаление лёгких получить недолго. Быстро оборачивает поверх шарфиком, закрепляет его и улыбается, довольная.

— Минут двадцать не снимайте.

А руки-то у неё, оказывается, совсем не каменные и тёплые, только шершавые от камней и земли.

— Мне как, — спрашиваю, — лежать без памяти или ходить можно?

— Лучше посидите.

И то хорошо. Влез в палатку, развернул полевой журнал, быстренько обсчитал наблюдённое магнитное поле, построил график. Вот она, аномалийка-красотуля! Здоровущая, амплитудой под тысячу гамм, а в середине провалена на 500. Знатное под ней тельце!

— Алевтина Викторовна! — зову.

— Что такое? — беспокоится, всовывая в палатку голову.

— Хотите посмотреть на свою габбру?

Она сразу — нырь — и упала рядом на живот. Смотрит на график и, конечно, не рубит ни бельмеса, достаёт свою карту, просит:

— Давайте нанесём границы вероятного тела.

Какого, вероятного, Феня неверующая? Вот же оно! Контакты надо? Раз плюнуть! Точно нанёс на карту, благо они чётко обозначены локальными отрицательными аномалиями.

— А почему, — допытывается, — середина у аномалии провалена?

Почему, почему? Если бы я знал!

— Может, — рассуждает вслух, — середина сложена породами более среднего состава? Скажем — диоритами?

Ну, конечно! Я и сам знал, только забыл и не успел сказать. Интрузив сложного состава, и на графике это хорошо видно. Молчу, благородно уступая ей догадку.

— Интересно, — продолжает она мыслю, — как близко интрузив подходит к известнякам и как подходит — обрываясь или полого погружаясь под них?

Мне и самому интересно. Если бы не колено! Вот, чёрт, совсем забыл про него и, елозя, содрал повязку.

— Ничего, — успокаивает медсестра, — всё равно пора менять.

Поменяли. Сижу у костра, а мысли там, на заворожённой горе да на аномалии. Сашка сварил пшённую бурду и кофейное пойло из порошкового цикория, чуть разбавленное сгущёнкой. Почавкали и стали укладывать рюкзаки, чтобы утром не канителиться, а сразу по росе рвануть восвояси. Алевтина сняла с моего колена мокрую тряпицу, а шарфик оставила. Развели ночной костёр, заготовили дрова. Помощники, ухайдакавшись, забрались в палатку и улеглись, намаявшись с непривычки на маршрутах. А я всё сидел и думал: куда эта магма могла рвануть и как далеко? До того надумался, что в глазах потемнело и голова стала сама собой кивать. Чувствую, что сидя засыпаю — укатали и Ваську известняковые горки, подбросил дров в костёр, забрался в брезентовое логово и составил компанию сопящим работничкам.