Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— Ей бо! — клянусь страшной клятвой Гуаранчи.

— Ха! — выдохнула Верка презрительно, переборов сладкую надежду и скривив пухленькие губки. — С какой стати? — Они всегда начинают с отказа, чтобы потом согласиться и обвинить, чуть что, в обмане. — Ни кожи, ни рожи, а туда же!

Кажется, меня оскорбили и оскорбили в лучших намерениях, практически — в жертвенности. Стерпеть такое невозможно, но придётся. Если бы был мужик, он бы у меня не возрадовался. Однажды, в институте, один такой раскрыл было не в меру хайло, так я потом три дня отлёживался с фингалом. И как достал, гнида, до глаза — маленький такой…

А Верка продолжала, заведясь, обляпывать меня, входя в раж от безнаказанности, от моего интеллигентского поведения:

— Мешок с костями, да и то не все целые, — всё это она набалтывала быстро и с улыбкой, как будто подначивая, поддразнивая — давай, мол, отвечай, сцепимся как две закадычные соседки, снимем зудящую плесень с языков. Но у меня нервы стальные, я и не такое в состоянии вытерпеть. Мне бы Жукова. Объясняю ей сухо и обоснованно:

— Ну и что? Главное не кости, а вот, — и постукал сдуру костяшками пальцев по кумполу. Она в ужасе зажала ладошками ушки и приоткрыла от страха рот. — Чё ты? — спрашиваю, с беспокойством подумав, что у неё от радости за меня завяли уши.

— Не стучи так! — орёт, смеясь глазами. — Звон, как от колокола! — и расхохоталась, а вместе с хохотом и злость ушла. У мужиков настроение не меняется от аванса до получки, а у женщин — она и сама не знает когда: самоконтроля нет. — В кульках-то что? — спрашивает, еле сдерживая себя.

Господи, до чего все бабы однообразны! Всего-то на уме: любовь, любопытство и маскировка. У этой с любовью ничего не выгорело, так она ударилась в любопытство.

— Ничего особенного, — отвечаю, стараясь не разозлить. — В авоське — спиртовая настойка на специально выращенных лечебных клопах для Жукова, а это — киваю на спрятанный в бумаге веник, — букет целебных трав для Ангелины Владимировны. Очень просили раздобыть.

Она опять верит и не верит — что с неё возьмёшь: молода и неопытна, едва, наверное, за двадцать перевалило.

— Что за травы? — переспрашивает, сомневаясь. — Где ты их добыл зимой-то? Под снегом накопал?

Отвечаю, как на духу, — младших дурить нельзя:

— А я их дома выращиваю. У меня есть и такая, что если какой дам, так сразу в меня втрескается. Хочешь попробовать?

— Ищи другую корову, — грубит, но вижу, что начинает опасаться меня, — ещё отравишь.

— Ладно, — соглашаюсь, — отдадим пакеты и вместе схрупаем по пучку, хочешь?

— Да пошёл ты! — не соглашается Верка, и слава богу, а то пришлось бы бежать за геранью к Анфисе Ивановне. — Знахарь на палочке! — Однако, заманчивое предложение ей, вижу, понравилось. — Карауль тут, — приказывает, — я мигом, — и пулемётной очередью простучала каблучками по коридору и по лестнице на второй этаж, где, очевидно, у медиков начался наиважнецкий предновогодний консилиум.

Зачем врал про траву-присушницу и сам не знаю. И что за язык у меня вырос? Никаких мозговых команд не слушает. Может, в уксусе помочить? О-хо-хо! Грехи наши тяжкие! Хорошо верующим: чуть что, сбегал к попу в церковь, покаялся и продолжай всё по новой. А мне, комсомольцу, к кому бежать? К Сарнячке, что ли? Так она не только не отпустит грехов, но из ревности ещё и глотку перегрызёт ядовитыми зубами. Аж вздрогнул! Придётся остаться грешником.

Слышу обратный нарастающий стук пулемёта, тяжёлые пушечные шаги сопровождения и недовольный голос Жукова:

— Какого там чёрта принесло в новогоднюю ночь?

Верка показала мне малюсенький и коротенький язычок, какому я позавидовал, и юркнула в дежурку, а следом появился тот, кого я ждал, но не в привычном для глаз халате, а в праздничном тёмно-синем костюме и с красной селёдкой в жёлтый горошек. Я сразу и не узнал. И он меня — тоже.

— Кавалерист, что ли? — подошёл, разглядывая, поближе. — Второе копыто повредил не ко времени? — брюзжит, сердясь, что оторвали от интересного доклада. Я даже сдрейфил, как бы не завалил до утреннего разбирательства на больничную койку.

— Я-а, — сознаюсь виновато. — Вот… принёс… — и протягиваю авоську.

— Что это? — продолжает яриться Иваныч, подозрительно глядя на клопиную настойку.

— Коньяк, — открываю тайну.

— Какой коньяк? — опешил вымогатель, забывший о пари.

Пришлось объясняться:

— Помните, вы, выписывая меня, пообещали, что к Новому году я расстанусь с костылями, и если это случится, то с меня пара коньяку. Случилось, — я постукал для достоверности тросточкой, — я и принёс.

— Ничего не понимаю, — помотал головой Иваныч, — ничего не помню, — а сам алчно поглядывает на авоську.

Интересному выяснению отношений помешала крупнокалиберная дробь каблуков на лестнице. Послышался озабоченный голос Ангелины:

— Костя, что стряслось? Кто там?

Вот она и сама нарисовалась в коридоре. И я чуть не выронил от неожиданности кульки и палку, до того она была ослепительно прекрасна. На ней было такого же покроя платье с вырезами спереди и сзади, как на Коганше, но белое, с умопомрачительным голубым поясом, и сидело так, что не оно её красило, а она его. Талия, точно осиная, соединёнными пальцами обхватить можно, грудь — высокая и полная в меру, и плотная материя в натяжку, без складок. Ножки — стройные, точёные, в блестящем прозрачном капроне, будто его и нету, а на ногах беленькие лакировки на высоченных тонких каблуках — понять невозможно, как на таких передвигаться, не падая, я таких и не видел ни разу. Сразу стало понятно, как можно отдать жизнь за красивую женщину. В общем, вляпался я по самые уши и обалдел до потери разума. Верка выглянула и аж позеленела от зависти.

— Лопухов? Василий? Ты зачем? Что с ногой? — и голос звонкий, ясный, не то что больничный равнодушно-скрипучий.

— Да вот, коньяк притащил, — объяснил Жуков.

— Коньяк? — удивилась Ангелина. — Какой коньяк?

— Мы с тобой, оказывается, заработали, — щедро разделил дар Иваныч.

Большущие глазищи подзаработавшей докторши стали быстро синеть и темнеть как Марианская впадина, которую я никогда не видел, но представлял гигантским земным глазом гнева, а с прекрасного лица исчезла улыбка, и оно замраморело. Чувствую всеми оставшимися нервными окончаниями, что могу безвинно схлопотать, что сейчас она как следует приложится к моей глупой физии, и хотя каждое прикосновение любимой женщины — счастье и высшее наслаждение, но… ну его на фиг! Надо спасаться. Не мешкая, но и не суетясь, осторожно разворачиваю кулёк с травами и подаю обалдевшей от неожиданности Ангелине… здоровенный букетище из веток багульника с распустившимися зимой нежными сиренево-лиловыми цветами, густо усыпавшими ветки.