Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

— И сколько прошло времени? — интересуется Фома неверующий. Жуков отвечает, как на духу, а тот подначивает: — Без трости сможет пройтись?

— Как, Василий? — спрашивает с надеждой Жуков, и в глазах Ангелины — мольба. — Сможешь?

— Запросто! — хорохорюсь по обыкновению, хотя и в сортир ни разу без подпорки не ходил. Оставил её, родную, у стола и пошёл, сам удивляясь своей смелости, почти не хромая, не «рупь пять — два с полтиной», а всего-то «рупь двадцать — рупь пятьдесят». Радость в душе — безмерная. Зря отдал бабам пятую бутылку: и голова бы не болела, и Жукову бы больше досталось. Хотя здешней ораве алкашей что четыре, что пять пузырей — всё едино мало. Да и потерянного не вернёшь, как стрекотала сорока, с горечью наблюдая за улепётывающей с сыром лисой.

— Хорошо, что ты попал не ко мне, — морщась от недовольства, выпендривается ражий.

— А я знал, к кому попадать, — врезал ему под дых, он аж мордой дёрнул и злыми глазами из-под жирных век будто пронзил.

— Ну и нахал! — только и мог ответить.

— Характерец у него имеется, — похвалил тот, у которого, по словам Ангелины, его не хватало. — Да что я? Почистил, подрезал, сшил — и всего-то. Что он? Не пал духом, вытерпел, старался выздороветь — и всё! Основное сделала Ангелина Викторовна, её золотые руки: вылечила, поставила на ноги, ей и дифирамбы, и слава. Весь наш брак ликвидировала.

Они все разом заспорили, заколготились, кто славнее — хирург или лечащий врач, разом задымили, наседая друг на друга, про меня забыли, я для них — отработанный материал, не человек. Смотрю, бабища с неприличными формами, явно из пищеблока или гастроотделения, для которой и так ясно, что главная — она, подвалила к фее, расплылась в улыбке, что-то сказала, отобрала сиренево-весеннее чудо, небрежно прижала к жирным чреслам, с трудом продралась сквозь сцепившихся в споре и через тесно расставленные стулья к раковине, достала из тумбочки под ней ведро, налила воды из-под крана, небрежно положив букет на пол, потом взгромоздила жестяную вазу с крупной надписью «хлор» на стол и всунула в воду цветы, сразу разметавшиеся по краям и поникшие нежными головками, одуревшими от никотинно-сивушного воздуха, а теперь ещё и от хлорной воды. Нет, нет у медиков самого главного человеческого качества — жалости ни к себе, ни к больным, ни к природе. А тут ещё в холльчике с грохотом рассыпались «Брызги шампанского», и вся подшофейная братия повалила размять затёкшие конечности, напрочь запамятовав о богине-королеве-фее и о её древесном скипетре.

Остался только один. По комплекции — санитар из психушки, по морде — свой парень, почти такой же симпатичный, как я. Только у меня элегантные вихры, а у него на башке бобрик, и одет по-стильному: моднячий костюмчик из мягкой тёмно-серой шерсти с искоркой — и даже не помятый, а под клифтом — лёгкий белый свитерок без ошейника. И никаких селёдок! На груди можно кузнечные поковки делать, а прямые широкие плечуги так и просят по мешку с мукой. В общем, встретишь в темноте — обходи по дуге мимо. Живые внимательные глаза затаённого прозрачно-серого цвета — видать, выбирал в колер костюмчику — уставились на меня, прищурясь в приветливой улыбке.

— Не находишь, что мы с тобой здесь как гадкие утята среди лебедей?

Выходит, он тоже не из медкодлы.

— Среди грифов, — уточнил я.

Селезень рассмеялся, одобрив поправку.

— И она?

Вопрос, как удар под дых. И уточнять не надо, о ком речь. Опускать фею до голошеей грифини не хотелось, к тому же нас связывала любовь. Однако, правда для меня дороже всех любвей вместе взятых, да и своя как-то подразвеялась в здешней нездоровой атмосфере.

— У меня, — отвечаю дипломатично — этого у меня хоть отбавляй, всегда вывернусь как на сессии, — нерушимое правило: о женщинах не говорить плохо или не говорить никак. — Помолчал, чтобы он усёк настоящее мужское правило, и добавил, нисколечки не сомневаясь в том, что говорю, и не бахвалясь, а только чтобы знал, с каким благородным человеком имеет дело:

— Не могу ничего сказать плохого ещё и потому, что женюсь на ней.

Вижу, мужик от зависти остекленел по-нездорову — тронь и рассыплется, впору Верку звать. Наверное, не терпится поделиться со всеми, как Ангелине подфартило, покраснел от внутренней натуги, не знает, что и сказать, как поздравить. Пришлось успокаивать:

— Она, правда, ещё не в курсе, но уверен, согласится, не задремлет, иначе зачем только что целовала, — я непроизвольно потёр щеку, — и называла Васенькой?

Бобрик начал приходить в себя, осмысливать ситуацию.

— Может, за цветы?

Я, опытный ловелас и знаток женских душ, презрительно фыркнул от такого примитива.

— Ага… конечно… за цветы… Как бы не так! Они радуются цветам, а в уме точный прицел на замужество. Знаю я ихнего брата как облупленных: отсталый по всем статьям элемент. В то время как мужики, напрягаясь изо всех сил, кончиком носка уже переступили в коммунизм, привыкнув делать или не делать всё сообща и соображать на троих, а не только на себя, бабы всё ещё плетутся сзади, сдерживая наше движение, заботясь не об общественном благе, а о своём личном — о доме, о семье, о себе самой. Нет, нам надо отрываться и рвать в коммунизм без балласта. Я убеждён, что при коммунизме носителей частного зла — женщин, не будет.

Совсем успокоившийся селезень чуть улыбнулся, молча согласившись с моими неопровержимыми выводами.

— И она — о доме? — перебил хорошую общественную мыслю частным вопросом.

Я глубоко и разочарованно вздохнул, вспомнив о наших с Ангелиной разных дорогах, промежду которыми уютного семейного очага не построишь, а строить его на обочине какой-либо из дорог ни я, ни она, обладающие лидерскими характерами, не захотим. Раз ничего путного не получалось, то приходилось уповать на время и на то, что всё само собой образуется.

— Сомневаюсь, — признался честно, — потому и замуж… т. е., жениться не очень-то хочется. — Парень внятно хрюкнул, всё больше расплываясь в улыбке, хотя радоваться было нечему. — Но надо! Нельзя обманывать замечательную женщину, — тем более мне, истинному рыцарю правды, — поставившую меня на три ноги и утвердившуюся в ожиданиях. Моя жертва для неё будет лучшей платой.

Бобрик, не утерпев, грубо заржал, а чему, и сам не знает. Надо бы приструнить невежду, но, на его счастье, в столовку влетела разгорячённая и раскрасневшаяся невеста и сразу доказала состоятельность моих слов.

— Василий! — кричит. — Пойдём танцевать. Я хочу с тобой танцевать белый вальс, — а на того, что остался с носом, и не глядит — ноль внимания, фунт презрения. — Палку оставь, — хватает меня горячей рукой и тянет в танцхолл.

Мы, без преувеличения, были самой элегантной парой. Все на нас оглядывались, теснясь к стенам, чтобы я в широком пируэте ненароком не шваркнулся об них мослами, а партнёрша так и летала, увёртываясь от моих циркулей, выписывающих замысловатые «па» и старательно пытающихся отдавить белые лакировки.