Ольга Лукас - Тринадцатая редакция

– Шпана ты лиговская! – заявил Константин Петрович, чтобы последнее слово всё же осталось за ним, невозмутимо развернулся и направился к выходу. Он-то знал, что как только к Шурику вернётся его обычное восторженное человеколюбие, тот к нему прибежит извиняться, каяться и просить прощения, так что его в итоге придётся выставлять из кабинета силой, чтоб не путался под ногами.

– Нехорошо получилось с Виталиком, – пробормотал Константин Петрович уже в коридоре. – Это что же получается, мне самому себе счёт за энергетический коллапс выписывать?

Константин Петрович был рыцарь скупой, но справедливый, и наказывал всех одинаково. Даже себя любимого один раз аванса лишил. Правда, именно в тот месяц, когда всему питерскому филиалу по ошибке выписали чертовски маленький аванс, но всё же.

В детстве, когда Джордж (тогда ещё – Жорик: этот человек постоянно как-то умудряется менять имена, вернее будет сказать, это они его постоянно меняют, делают немного другим, подгоняют под себя) ходил в начальную школу на соседней улице, он очень был доволен тем, что его привычки отлично вписываются в общие школьные правила. Скажем, другие ребята подъём ранним утром считали одним из главных наказаний, а Жорик просыпался сам, ещё до будильника – да, жаворонки действительно существуют в природе, это не миф. Или, к примеру, уроки физкультуры мало кого радовали – а Жорику нравилось быть не просто быстрее, выше, сильнее, но и – быстрым, высоким, сильным, поэтому он не ограничивался сиюминутными победами, а периодически записывался в какие-то спортивные секции, тренировался, но без особой системы и далекоидущих планов – ему просто нравился спорт, как нравилось вставать по утрам, нравилось заниматься так называемой общественной работой. Родители беззлобно над ним посмеивались, но в целом были довольны. Всё изменилось, когда Жорик (к тому моменту уже полгода как Джордж) познакомился с Димой Маркиным. Этот парень, как и положено нормальному восьмикласснику, ненавидел рано вставать, прогуливал физкультуру до последнего занятия, а потом приносил целые вороха справок, выданных неизвестно кем и неизвестно кому; на попытки классного руководителя дать ему хоть какое-нибудь поручение, не относящееся напрямую к учебному процессу, реагировал с прекрасно разыгрываемым благородным возмущением. Но самое главное – он не желал верить в то, что Джордж каким-то образом получает удовольствие от всей этой правильной, дисциплинированной мутотени. «Ну, понятно, тебе удобнее быть послушным – иначе вызовут в школу родителей, да? А ты не хочешь, чтобы родители вмешивались в твои дела. В принципе, правильно. Я тоже не хочу – но мои и не вмешиваются», – презрительно говорил Димка, и Джорджу становилось неудобно: мало того что он ведёт себя иногда как уменьшенная копия пионера-героя, так ему ещё и нравится совершать все эти бессмысленные подвиги.

Джордж пытался заставить себя вставать позже, пытался воспитывать в себе отвращение к командным играм и прочему коллективному бессознательному, но ничего не получалось. В конце концов он смирился с тем, что идеально заточен под этот несовершенный мир – не всем же быть совершенством, в конце концов, хватит с этой планеты одного Маркина.

Вчера вечером, когда они наконец избавились от Анны-Лизы (к сожалению – всего лишь до следующего дня, заселив её в дорогой частный пансион), Дмитрий Олегович вполне невинно поинтересовался у приятеля:

– Ты, наверное, по-прежнему вскакиваешь по утрам с первыми звуками гимна?

– Какой гимн, о чём ты? – Джордж покрутил пальцем у виска. – Мы с тобой живём в одной квартире, если ты не забыл. Звуки гимна сложно перепутать со звуками дрели, к примеру, поэтому если бы я использовал его вместо будильника…

– Ты никогда не мог оценить образность моей мысли, – покачал головой его друг. – Я не имею в виду, разумеется, что ты используешь гимн вместо побу-дочной мелодии, хотя такой вариант исключать всё же не следует. Кстати, спать я могу под любой аккомпанемент, извини, если не предупредил, мне просто казалось, что ты давно в курсе. Так что вполне можешь сверлить стены, ронять гантели, включать кофемолку и стрелять по воробьям, не опасаясь спугнуть мой драгоценный сон.

– Завтра же так и поступлю, – огрызнулся Джордж. – Начну швыряться гантелями, сверлить стены, молоть кофе и что ты ещё заказал? Впрочем, на первое время хватит и этого. Ты себе даже представить не можешь, как я страдал всё это время без милых моему сердцу развлечений. Но теперь-то я наверстаю упущенное, отыграюсь за всё!

– Я рад, что всё так прекрасно обустроилось. И что ты не меняешься с годами. Собственно, весь этот разговор я завёл к тому, что раз уж ты всё равно поднимаешься каждое утро ни свет ни заря, то принеси человечеству в моём лице хотя бы немного пользы.

– Если под словом «польза» ты подразумеваешь «кофе в постель», то найми себе прислугу, Дима Маркин, и выпендривайся сколько влезет!

– Хорошая идея, Жора Соколов, хорошая. Но видишь, как я несовершенно устроен: я предпочитаю пить кофе только после того, как приведу себя в порядок: приму душ, побреюсь, почищу зубы, переоденусь в какую-нибудь приличествующую случаю одежду. Поэтому вполне достаточно просто разбудить меня утром, в девять, страшно сказать, часов, проследить, чтобы я не заснул опять, и рассказать мне, где я смогу через некоторое время взять кофе.

– Я сейчас зарыдаю от умиления, честное слово! Будить тебя утром всегда было одним из моих любимых занятий. Так приятно наблюдать за мучениями живого человека, а у меня, как ты, наверное, помнишь, есть некоторые садистские наклонности.

– О да, ты страшный человек. Маньяк, перед которым трепещут все континенты, – иронически кивнул Дмитрий Олегович. – Куда уж до тебя Джеку-потрошителю и прочим жалким клоунам. Словом, я на тебя рассчитываю – завтра утром, в девять часов.

Дмитрию Олеговичу нравилось дразнить Джорджа, выводить его из состояния ватной задумчивости, причём делал он это исключительно из дружеских побуждений. Ну, насколько вообще общечеловеческие представления о дружбе совпадали с его видением данного явления.

Когда они учились в школе, Джордж был ещё вполне живым человеком – но уже тогда он начал увлекаться брошюрами по самосовершенствованию и бытовому просветлению. Именно брошюрами, причём такими, какие не всякий брезгливый человек положит в дачном сортире перед приездом нелюбимых родственников. Естественно, никакого просветления, даже и бытового, после ознакомления с этой сомнительной макулатурой с Джорджем не приключилось – хорошо хоть не тронулся умом, всё-таки он был очень крепким парнем. Однако, спутав внешние признаки духовной силы с плодами упорной внутренней работы и выбрав, разумеется, первый, провальный вариант, он постепенно привёл себя в полуавтоматическое равнодушное состояние, полагая, что раз все желания и эмоции вытравлены, то они, таким образом, успешно подавлены и уже не причинят ему вреда, не поднимут восстания и в самый неподходящий момент не возьмут власть в свои руки. Джордж предпочёл потушить огонь в очаге и остаться в темноте и холодной сырости, опасаясь, как бы от этого огня не загорелся весь дом. Дом, конечно, не загорится, это уж точно, но комфортнее было бы всё-таки оставить огонь и постоянно за ним приглядывать.