Слава Полищук - Улица Лепик, 54

В подвале плотничал «худой» мужик Иван. Когда Иван напивался, то выползал из подвала и шатался по двору, прося 'пять' копеек на бутылку. Женщины гнали его от лавочек. Если Ивану не давали, он ругался «жиды проклятые». Так он мотался, пока сын не уводил его. Иван, как и Володька, после запоев иногда приходил к деду и хрипел: «Львович, трубы горят…рубель…» Дед давал. Бабушка ругала деда. Но Иван продолжал приходить пока не помер в своем подвале.

За столами мужики, громко матерясь, резались в карты и домино. Мне было строго наказано не подходить к столам. Иногда за столом появлялся Шурик, высокий рыжий парень. Шурик играл в шашки. Играл хорошо, даже не очень трезвый. Я с ним садился за доску всего пару раз. С мелюзгой он не играл. Я никогда не мог просчитать несколько ходов вперед. Двигал деревянные кругляки по истертой картонке «доски» как попало. Шурик сплевывал под стол и ворчал: «Вот с братом твоим…» Мой старший брат был очень умным ребенком. Я и сейчас с трудом считаю сдачу с доллара, а брат — доктор наук, профессор. Так вот с моим братом Леней Шурик играл серьезно, на равных. Отцом Шурика был немецкий солдат. Но говорить об этом в лицо Шурику побаивались. Парень он был здоровый. Как-то он погнался по двору за одним мужиком. Меня сразу увели. Но, когда мой брат играл с Шуриком, бабушка не волновалась.

Еще в шашки играл Нема. Он был немой. Нема сильно нервничал, когда проигрывал. Махал руками, громко мычал и бросал кепку на землю.

Дочкой немецкого солдата была Зойка. Она жила с матерью и маленьким сыном в нашем подъезде, на третьем этаже. Гитлеровцы стояли в городе почти четыре года с первых дней войны. Зойкина мать получила срок «за сотрудничество с оккупационными войсками». Женщина она была забитая, неграмотная. Какое там сотрудничество. За кусок хлеба. Зойка была психически ненормальная девушка. Таким же был и ее сын.

В нашем подъезде, под лестницей, у бабушки был подвал. В подвале держали картошку и старые ненужные вещи. Однажды спустившись за картошкой я нашел связку пыльных журналов. В одном из номеров были напечатаны два пейзажа Ван Гога, «Виноградники в Арле» и «Лодки».

Еще в Москве мама приносила номера журнала «Огонек». В «Огоньке» печатали цветные вкладки с картинами европейских художников. Почти всегда это были безобидные классические пейзажи. Лет с четырнадцати я стал более-менее регулярно бывать в Пушкинском музее. Многие картинки из журнала оказались мне знакомы по остаткам коллекций Морозова и Щукина. Альбомов европейского искусства было мало, и были они дороги. Я стал вырезать репродукции из «Огонька». Через некоторое время у меня скопилась толстая папка с картинками.

Чистенькая улочка, с нанизанными на нитку голубого асфальта ресторанами и кондитерскими, сделав кульбит, обернулась широким проспектом, заставленным казармами гвардейцев и стойлами гвардейских лошадей. Солнце палило нещадно. Прячась в тени казарменных стен, затянутых золотой сеткой переплетенных ветвей, мы вышли к высокой чугунной решетке. Пыльный проспект улегся в горячем песке у ворот. От ограды начиналась раскаленная жаровня плаца, с бронзовым императором на коне, в недоумении застывшим среди пустоты мраморного поля. Отстояв очередь за билетами, мы укрылись под сводами дворца.

Только художнику в глухоте мастерской и монарху с его неограниченной властью могла прийти идея посадить, взрастить и потом подстричь тысячи деревьев, завещав эту процедуру последующим поколениям. Каналы, соединяющие моря, усыпальницы до небес, подстриженные леса, стены, опоясывающие страны, — все это имело своих художников. Ужас правителя перед собственным неизбежным исчезновением сродни паническому чувству бессилия художника остановить время, безжалостно стирающее как самого художника, так и его творения. Родовой страх культуры перед произволом времени.

Правитель, обуреваемый страхом перед вечностью, сгоняет народы обжигать кирпичи и вырубать глыбы мрамора, точно так же, как художник, примеривая титул Творца, сталкивается с сознанием собственного бессилия. Но дерзновенная мысль не желает смириться, вынашивает планы создания новой реальности, равной созданному природой.

Воля Петра задумала город на балтийских болотах и фасады дворцов Растрелли. Или Флоренция, отстроенная под жестоким прищуром клана Медичи. Или парящий над городом купол Брунелески. Лоренцо Великолепный, швыряющий туго набитый кошелек каменотесам Каррары. И работа Микеланжелло над усыпальницей Князя Флоренции длиною в жизнь. Луи XIV, взгляд которого беспрепятственно скользил по пустынным пространствам парков Версаля — своей воплощенной мечте И хрупкая бесполезность, беззащитность аллей Андре Ле Нотре.

Как бы тщеславны ни были замыслы монархов и художников, ими подспудно двигает желание противостоять времени. И только искусству оказывается это под силу.

Фиолетовая туча надвигалась со стороны города. Окна дворца, разрезанные тенью по диагонали. Ряд гвардейцев — синее сукно из-под горящей меди кирасы — вытянулись вдоль фасада. Фонтан рассыпал осколки хрусталя по темно-синему покрывалу дрожащей воды с вышитыми золотом лилиями.

Версаль — хрупкая шкатулка с драгоценностями, преподнесенная ненасытному истукану Времени, покоился на зеленом атласе газонов, испещренных тонким узором лабиринтов.

Забытое мраморное ожерелье Трианона на голубой ленте Канала.

Гипсовые свечи скульптур в нишах аллей.

Хрустальная огранка Малого Трианона, любимой игрушки Марии-Антуанетты.

Лучший вид на любой город — из окна музея. Так было в Эрмитаже, есть в Метрополитене, так оказалось в Лувре и Орсе.

Лувр — вечный чулан глухих мастерских.

Средних лет женщина обращается ко мне на родном языке. «Извините. Все наши уже посмотрели Джаконду, а я не могу найти.» В голосе слезы. Показываю — бежит. Ася говорила, что мой холщовый пиджак носят все модные мужчины в Париже. Видать не скроешь.

Залы, как вертящиеся двери, сменяют друг друга.

Умелый царедворец Рубенс. Его мясные лавки навечно вмонтированы в стены Лувра. Ле Брун разматывает километры холста с бледными фигурами героев, приклеенными к жухлой поверхности земли и мутных небес. Нескончаемые рощи Пуссена с застоявшимся воздухом и несвежей водой в ручьях. Почерневшие клеенки Давида, как доспехи завоевателя, которые забыл начистить денщик.

И вдруг, среди пыльных полотен — чистой радужной пленкой, обволакивающей живую, горячую каплю на конце трубки стеклодува — холсты Вермеера Дельфского. Звенят тишиной интерьеры Де Витте. Горстка угольев — натюрморты Шардена. Возле них можно греть озябшие ладони. Серебряными каплями дождя светятся картинки Ватто. Усыпанная зернами граната мантия Венецианского дожа — празднества Каналетто. Желтым воском оплывают лица. Черные свечи фигур Похорон в Арнане. В старом золоте рам светятся голубые кусочки смальты огородника Сезанна. Пронзительная лазурь Дега и бретонские пасторали Гогена. Топленое молоко интерьеров Боннара и королевская роскошь лилий Клода Моне.