Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Отвяжись ты! – взвизгнул тот со слезами. – Век бы тебя не видел! Знать не знаю! – и он по-мальчишески неутешно зарыдал.

Владимир отошёл, заходил по проходу вдоль клеток, не отличимых друг от друга ни конструкцией, ни запахами, с горькой иронией подначивал себя: выбирай, пока не заняты, в этом у тебя привилегия, дурак жалостливый.

За захлопнувшейся дверью не было слышно никаких движений, лейтенант будто пропал в своём купе, забыл о них, сделав своё чёрное дело, и, вероятно, умиротворённо спит, блаженно переваривая дармовые сало и водку.

Так продолжалось минут двадцать. Владимир ходил, всё ещё не выбрав себе местечка, Марлен хныкал в углу, опустившись на корточки и неестественно вывернув больную ногу, лейтенант затаённо отсутствовал. Потом послышался шум автомобильного мотора, застучали сапоги солдат, освобождающих насиженные ступеньки вагона, какие-то нерусские гортанные выкрики как клёкот известных чёрных птиц, бряцание оружия. Владимир подошёл к окну двери, поняв, что привезли новых арестантов. Из замолкнувшего было купе вышел зевающий лейтенант и ходко направился к ним. Звонко стукнула щеколда, и в такт ей – замершее в ожидании сердце. Дверь отворилась.

- Давай вываливайтесь быстрей. Ноги в руки и чтобы духу вашего рядом не было. Быстро, быстро!

- 17 –

Их не надо было подгонять. Марлен рванул первым, оттолкнув приятеля и лейтенанта от двери, проскочил сгоряча злополучное купе с недавней пьянкой, чуть не забыв о вещах, вернулся, заскочил, схватил, поволок неуклюже чемоданы и мешок в одной руке, с палочкой в другой, к выходу. Следом, непроизвольно подталкивая его, тоже торопился Владимир со своим мешком. «Неужели пронесло? Неужели всё кончилось испугом, простым издевательством? Ну, лейтенант! Шутник, мать твою за ногу!». Впервые Владимир использовал небогатый лексикон мата, усвоенного за недолгое общение с русскими спутниками.

Они почти кубарем скатились на землю, соскальзывая непослушными дрожащими ногами с высоких ступенек, подталкиваемые падающими и волочащимися за ними мешками и чемоданами, и заспешили по железнодорожному полотну, уходя от негостеприимного страшного вагона-тюрьмы, а вслед им нёсся, подстёгивая, издевательский смех смершника.

Не пробежали, однако, и ста шагов, как Владимир остановился, опомнился.

- Стой!

Марлен по инерции пробежал ещё шагов двадцать, пока осознал окрик, тоже остановился, повернулся к Владимиру, часто дыша, и загнанно уставился на него.

- Ну?

- Ты иди на вокзал, - приказал ему Владимир, - сядь там где-нибудь, где больше людей, и подожди меня, я скоро.

И не объясняя, куда и зачем, сошёл с насыпи и пошёл за кустами назад к машине: он должен знать наверняка, кого привезли, если только успеет увидеть, если их уже не увели в вагон.

Студебеккер с полукабиной под брезентовой крышей и с поднятым брезентовым тентом над кузовом, с решётчатыми бортами и откидными сиденьями стоял в дорожном тупике один, утомлённо испуская тонкие струйки пара из открытого перегретого радиатора. Невдалеке слышны были шаги людей, уходящих по шуршащей гальке насыпи в сторону вагона, видневшегося в просветах скрывавших его кустов запылённого орешника с сохранившимися кое-где розетками зелёно-бурых чашечек орехов. От машины до вагона было не более тридцати-сорока шагов, всё было слышно, но ничего не видно. Владимир только собрался было, крадучись, последовать за уходящими, как услышал отчётливый голос лейтенанта:

- Почему только двое? Где остальные?

Ему ответил незнакомый хриплый баритон, подсохший, вероятно, в дорожной пыли и духоте.

- Нету остальных. Жена этого убёгла вместе с детьми, не могли найти, а мать этой – старуха, рассыпается совсем, зачем она?

Опять послышался голос лейтенанта, уже едкий, с сарказмом, на смеси тихой ярости и горечи одновременно оттого, что сделано не так, как надо и как было приказано, и поправить теперь трудно, а надо.

- Слушай, Шакиров! – с угрозой произнёс он. – Ты что, хочешь, чтобы я занял место бабы этого ублюдка, а ты – старухи-развалюхи этой коровы? Ты этого хочешь? Впервые берёшь? Выходит, мне самому надо их собирать, раз ты не можешь толком. Так? Или уже не хочешь, раскис от жалости? Знаешь ведь хорошо, что бывает за такие маленькие недоделки. Знаешь? Чего морду воротишь? По тонкой жёрдочке ходим, того и гляди навернёшься. Упадёшь, сомнут и свои, и эти, не пожалеют, мать твою в жопу.

- Да искали мы, товарищ лейтенант, - утомлённо оправдывался Шакиров. – Нет её в деревне. Говорят, подалась куда-то к родственникам на лошади, не гоняться же за ней на студере? Других будем собирать и её попутно. Куда она денется? Пускай пока попрячется, порадуется, что избавилась. Потом, когда поймаем, враз сломается. Да и опоздать мы боялись.

- Не того боялись, - отрезал лейтенант. – Бояться будешь, когда отвечать придётся, а это уж как пить дать, перебздишь тогда, бояльщик. Всю войну ловим да возим, знаешь прекрасно, что жён и детей таких типов брать надо непременно.

Он помолчал немного, обдумывая ситуацию, потом сказал уже спокойно:

- Бери всех, кроме Кравченко, и дуй назад на всех парах, достань мне сучку со змеёнышами хоть из-под земли. Эй, ты, падла фашистская, где твоя стерва прячется? Говори!

Послышался удар по телу, слабый человеческий стон и глухой голос Ивана Ивановича:

- Не знаю. И знал бы, не сказал.

И снова голос лейтенанта:

- Ладно. Вижу, из него скоро ничего не выбьешь, только время зря потеряем. Да и жарко, - оправдал своё нежелание добывать показания у арестованного силой. – Как ты её профукал, Шакиров? Не стыдно?

- А мы сначала к этой заехали, - объяснил тот. – Может, кто и предупредил, а может сами догадались.

- Ты как впервые замужем, - уже тише отчитывал его лейтенант, - не знаешь, что надо разом. Часового хотя бы поставил на время. Что с тобой, Шакирыч? Мы же никогда не ссорились.

- Виноват, - глухо повинился пересохшим скрипучим голосом Шакиров. – Не тяни душу, лейтенант. На жаре сморило, наверное. Да и тихо было, спокойно, никто не шумел. Я думал, что всё обойдётся мирно, по-семейному, как ты говоришь.

- Сморило! – всё ещё не мог никак успокоиться лейтенант. – Теперь вот ещё погреешься, пока выловишь. Бери и тех, к кому она прятаться побежала, у нас и так недобор будет, не зря хотя бы погоняешься. Разозлись, сержант! – взбадривал он посылаемого в необходимый и нежелательный для того вояж. Потом спохватился:

- Слушай! У этой шлюхи вроде пацан есть? Тоже не стал брать? Тоже пожалел?

И снова забубнил оправдывающийся сиплый баритон:

- Он-то зачем? Видел я его у старухи, ходить ещё толком не умеет, помрёт у нас здесь, плакать будет, маята лишняя.

- Ну, Шакиров! – опять не на шутку возмутился лейтенант, снова заводясь от неудачной облавы, спадающего похмелья, пустой жизни и своего паскудного дела, требующего постоянной осмотрительности, а значит, безжалостного отношения ко всему человеческому от мала до велика. – Загонишь ты меня в Сибирь. Только не сомневайся, - предупредил угрожающе, - вместе покатим, я тебя не оставлю. Русским языком сказал: «всех родственников, что поблизости!». Или тебе надо было на твою татарскую бормотню перевести? Так я не умею. Зато не разучился, - пригрозил ещё, - рапорта писать. И Кравченко поможет, он слышит. – Приказал коротко: - Немчурёнка тоже волоки сюда. Пускай здесь подохнет, не твоё говённое дело! Твоё дело – выполнить приказ! Да стой ты! Не ерепенься! Дело общее делаем, не залупайся, чего куксишься-то? Знаешь ведь, что я прав, - смягчился на своего подручного, решил на всякий случай задобрить: - Иди, пожри чего, достал я тут у одних знакомых. И выпить есть. Десять минут на всё, и в дорогу! И уж давай без размышлений. Приказ есть приказ! Его надо выполнять без всяких там «я думал», «я разомлел», «меня сморило», «я пожалел», тогда не придётся дёргаться зря. Вернёшься, быстренько загрузимся и отчалим восвояси. Тем более что все командировочные пропили, жрать не на что купить. Приедем, гульнём! Что нам, впервые? Иди давай, заправляйся на дорожку. Кравченко?