Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Почему ты назвал капитана багажником?

Смершник рассмеялся.

- Эх, ты, фронтовая простота! – Всё было выпито, и он плюхнулся своим грузным и плотным телом на полку рядом с Марленом, заставив того, вздрогнув, непроизвольно потесниться к окну.

- Едешь ты из Германии, сидор у тебя вон какой тугой, уж, наверное, прихватил кое-что от дойче, так?

- Ну, положим, так, - кое-как понял Владимир, что тот имеет в виду немецкие вещи.

- Вот, - объяснял знающий хозяин. – У тебя - сидор, потому что ты - недотёпа. Младший лейтенант, дружок твой, сноровистее: у него ещё и чемоданы есть, больше отоварился, не сплоховал. Молодец, младший!

Кончив с предисловием, положил ногу на ногу, поиграл блестящим голенищем, продолжил вразумлять:

- Взяли бы вы и больше, да, верно, не попалось, не смогли, да и не на что было. А то бы взяли, не сомневаюсь, все люди – людишки, есть хотят вкусно. – Разъясняя, он больше всего жалел, конечно, что сам мало прихватил в разграбленной побеждённой стране. – А вот у майора была такая возможность, он и набрался. Да так, что в одиночку и не вывезти, а отослать без догляда опасно. Он и загрузил капитана, который, видать, сидел у него на крючке и отрабатывал слабину. Майор зазевался, тот и смылся. Ай да фраер! Было, наверное, с чем рискнуть. Ничего, - успокоил друзей. – Майор его всё равно добудет. Крючок-то остался у того в губе, леска только оборвалась, свяжет. Из-под земли достанет, и там у майора есть свои осведомители. Теперь это стало их личным делом, а личные обиды у нас не забываются. На всю жизнь они повязаны, как волк с зайцем. – Ещё раз подчеркнул строго: - Такого у нас не прощают. Хуже врага стал капитан для майора. Я б его, попадись, не расспрашивая, прикокнул, а потом бы уж разглядывал.

- И правильно сделал бы, - с облегчением искренне согласился Владимир. Выходит, зря они с Марленом бежали от майора, делая большой прыжок в сторону на пути к дому. Но тогда бы не было Вари и сына Виктора. Значит, всё же не зря? И так и этак плохо: есть Варя и сын, а надо бежать от них. Значит, зря всё? Поневоле станешь фаталистом, запутавшись в неразгаданных причинах и непредсказуемых следствиях. Всё было нужно. И капитан, и майор, и трусливый путевой зигзаг, и деревня, и Варя. Потому что в финале всего – сын Виктора, теперь его сын. Судьба привела его намеренно в Сосняки, чтобы отдать живую память-скорбь о несостоявшемся друге, подарившем жизнь и сына. В этом всё дело. И смершевец этот тоже нужен. Не ясно только пока – зачем.

- Вёз бы майор свои вещички сам, ничего бы не уплыло, помаялся бы в дороге, да остался при своих, - лицемерно посоветовал задним числом задавленный в углу Марлен.

- Он бы вёз! – откинулся всем большим телом к стене лейтенант, вытянув толстые ноги поперёк всего купе. – Может, и решился бы потрудиться. Да это ещё не всё, - спьяна рассекречивал он помыслы майора. – Есть ещё люди злые и завистливые. Так и прицеливаются, как бы чужим попользоваться. Ты думаешь, его не ждут на месте, не встретят, не поинтересуются откуда столько цацек для одного? Не многовато ли? Может, даже и ведут всю дорогу. Это же майор, по-вашему - не меньше полковника, не то что мы – плюгавенькие лейтенантишки, - на минуту замолчав, чтобы осознали, что это совсем не так, добавил: - Я вот подумал, что он, наверное, не только для себя вёз. Его ещё кое-кто ждёт-надеется. А уж майор – дока, самое нужненькое и ценненькое явно припрятал на капитане, чтобы не делиться. Если я прав, то жалко мне майора. Трудненько ему будет теперь откупиться. Ей-бо, загремит куда-нибудь в лагеря сукой. Это уж как пить дать. Подвёл багажник-паскуда, ничего не скажешь.

Владимир мысленно почему-то вдруг то ли по доброте душевной, то ли потому, что теперь майор не страшен, пособолезновал пострадавшему, как ни крути, от них с Марленом, но жалости, в отличие от смершника, не почувствовал, вспомнив скотское поведение майора на вокзале в Варшаве и то, как он обращался с Марусиным. Судя по присвоенным Владимиром деньгам и драгоценностям, майор в доле себя не обидел. Несдобровать майору, прав лейтенант. Хорошо бы. Может, нечаянно сработала макиавеллиева заповедь: врага убирай руками врага.

Хозяин резко оттолкнулся от стены, внимательно и насмешливо заскользил взглядом своих серых холодных глаз по лицам гостей.

- Ох, и чую я нутром, что знаете вы что-то, да помалкиваете почему-то. Уж больно затихли, затаились. И сбежали зачем-то. Рассказали бы товарищу. Обещаю: могила! Уж больно хочется подосрать майорчику. Скотина он! Пить и то старается на чужие, своих генеральских жмотится. Крохобор! Ну, выкладывайте! Облегчите душу. Грехи отпущу, обещаю! Не впервой.

- Да ну, что ты! С чего взял-то? Навыдумываешь на пьяную голову! Не видели мы ничего, спали, чего нам смотреть-то было. Играют и играют, нам-то что? Правду мы говорили. Ей богу, спали как сурки. Правда, Володя? – заполошённо запричитал от страха Марлен, и лучше бы он совсем молчал, выдавая их своим жалобным оправдывающимся визгом. Владимир, поморщившись, осторожно ответил:

- В таком деле сомневаешься: то ли наяву, то ли во сне видел, и знаешь, так забудешь.

- 15 –

Довольный собой лейтенант заулыбался, широко растянув тонкие бесцветные губы. Ему достаточно было уже того, что он доказал свою проницательность, и не хотел пока обострять отношений с молодыми офицерами, напоившими и накормившими, хотя это его не очень-то и смущало.

- Молоток, лейтенант, - похвалил он Владимира, почувствовав в нём душевную стойкость и неминуемый отпор силе. – Так и надо! Но, уверяю тебя, на месте майора я б тебе обязательно помог вспомнить что-нибудь, интересное обоим. А уж твоему напарнику – запросто. Сам по себе я добрый, особенно для тех, с кем раздавил бутылёк. А мы даже и не один. Так что живите и помните мою доброту и не попадайтесь майору, не советую. Молчок о том, что знаем. Все молчим.

Послышались шаги по железным ступеням и полу, и в купе вошёл Кравченко. Он всё ещё был без гимнастёрки, но уже в сапогах, пыльных и стоптанных на одну сторону. Вблизи хорошо стали видны на худом теле мальчишеские тонкие рёбра, обтянутые прозрачной болезненной кожицей, так и не поддавшейся солнечному жару. На лице его взгляду не за что было зацепиться. Мягкий, слегка выступающий, заострённый подбородок, чуть припухлые щёки, маленькие, глубоко посаженные карие глаза, причём один явно темнее другого, несколько длинноватый узкий нос, нависающий на верхнюю слегка приподнятую губу, оттопыренные прозрачные уши, - всё как-то слегка и чуть-чуть, ничего запоминающегося. Только голова, пожалуй, многовато вытянута от макушки к подбородку. Про таких в зрелые годы говорят: у него лицо похоже на ослиную морду. Пока она у Кравченко только угадывалась, виделось, что не миновать ему этой приметы. Светлые волосы подстрижены слишком коротко для такого большого лица и головы, оставлена только чёлочка, зачёсываемая, вероятно, набок, а теперь смятая и слипшаяся от пота. Одно, пожалуй, запоминалось внимательному взгляду: зрелая неподвижность, затаённость и угрюмость лица. Они и пугали, и настораживали, и вызывали жалость.