Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

В отсутствие уличных фонарей быстро темнело. В отдалении слышался дробный неровный стук многих молотков, и он, не зная, как убить время, пошёл на него, словно негр, заворожённый рокотом невидимых тамтамов. С приближением стук нарастал, напомнив вдруг сотни поверженных немцев на привокзальной площади, но там был звонкий стук по камню, а здесь глухой по дереву. Скоро сквозь деревянный грохот стали слышны судорожные вскрики гармоники, отдельные возгласы и взвизги женщин, и, завернув в переулок, Владимир увидел в тусклом свете высоко подвешенной электрической лампочки толпу людей, крутящихся, словно ночные бабочки вокруг огня, на невысоко поднятом над землёй деревянном помосте. Они с остервеннием топали каблуками, крутились, сходились и расходились, взмахивали руками, и всё это броуновское движение сопровождалось однотонной рваной мелодией гармошки, которую терзал очень молодой парнишка в вышитой белой рубахе, тёмном пиджаке и сбитой на затылок фуражечке с почти невидимым козырьком. Когда он уставал и бессильно опускал руки и голову, к нему тотчас подходила девушка, подавала полстакана мутного самогона и солёный огурец с ломтиком сала. Парень судорожно со всхлипом выпивал словно воду, выпучивал закрывающиеся от усталости и алкоголя глаза и снова пускал орду в дикий пляс, а кто-то в пьяном угаре самозабвенно орал:

- Ах ты, Лявониха, да беларуская,

А жопа товстая, а пизда вузкая.

По краям помоста, опираясь на жидкие перила и просто так, стояли отдыхающие или ожидающие партнёра, сплошь грызли семечки и сплёвывали шелуху под ноги, хотя край помоста был прямо за спиной. Остановившимися глазами они наблюдали за танцорами, накапливая энергию и охотку для своей очереди подолбать грязные доски, раскрепощая стянутое трудной и безрадостной жизнью сердце. Ярились, в основном, парами, но пары были почти все из девчат, одетых в пёстрый сатин с неярким платочком на шее, в светлые отложные носочки и туфли на невысоких каблуках. От этих-то каблуков, венчающих слабосильные женские ноги, и стоял далеко слышимый перестук. Парни, одетые во что попало: кто в донашиваемую военную форму, кто в кургузые пиджачки, широченные жаркие шерстяные брюки, напущенные на смятые и отвёрнутые голенища сапог, и кепочки, сшитые из множества клиньев, кто в курточки, застёгивающиеся на талии и обшитые на плечах, обшлагах и поясе материей другого цвета, в мятых хлопчатобумажных брюках и белых парусиновых полуботинках с тёмными кожаными носами и задниками, кто вообще в сатиновых шароварах, были и в кирзачах, и в тяжёлых ботинках, - в основном, цеплялись за перила, загадочно наблюдая за девчачьими парами, поглощённые наращиванием шелухи на нижней губе и неохотно уступающие зазывам партнёрш. Изредка там, где они стояли, слышались звучные шлепки отбивающихся подруг и радостный гогот своеобразно ухаживающих кавалеров. Вокруг помоста шныряли пацаны, заглядывая стоящим у края девкам под платья, хватая их за голые ноги, ловко увёртываясь от каблуков и весело реагируя на посылки к известной всем матери.

- Семечков хошь? – тронула Владимира толстая баба, до глаз закутанная в тёмный платок, держа наготове плетёную корзинку, накрытую рядном.

- Спасибо, не хочу, - отказался непутёвый танцор.

- А выпьешь? – не отставала торговка непременными аксессуарами посетителей танцблока.

- Нет, - ещё раз отказался Владимир, окончательно разочаровав бабу.

Впрочем, она не успела как следует разочароваться, так как быстро ретировалась, увидев двух приближающихся девушек с красными повязками на руках. Они с любопытством посмотрели на скрывающегося в тени симпатичного потенциального партнёра и тут же, независимо устремив взгляд вперёд и мимо, прошли дальше, туда, где в кромешной темноте слышалась глухая возня и всё усиливающаяся пьяная ругань, сдобренная многоэтажным матом. Потом послышался отчаянный женский крик, озлобленный мужской вопль, какая-то беготня, немедленно привлёкшие внимание скучающих парней, и те, предвкушая возможность хорошенько подразмяться, посыпались с помоста через перила, как десантники с причалившего корабля. Скачки, как здесь называют танцы, прервались. Назревала нешуточная драка. Не желая оказаться замешанным не в своё дело, Владимир тоже пошёл в темноту, но в другую сторону, обратную звукам молодецкого развлечения, и скоро вышел на знакомую улицу, ведущую к дому, где он пока ещё жил.

Русские не умеют ни работать, ни отдыхать. Разве сможет позволить себе здравомыслящий немец после трудного дня вот так изнуряться в отдыхе, не жалея ни сил, ни времени, ни, главное, здоровья? Одно из двух: или русские недостаточно урабатываются, чему Владимир уже стал свидетелем, или им незачем экономить себя, и они не знают, зачем это делать. Или они слишком философы и, понимая, что всё в этой жизни временное, и сама она, являясь лишь каплей природы, - тоже, торопятся через стартовую, а не финишную смерть к другой жизни. Или у них притуплён страх смерти. Всевышний, конечно, непревзойдённый творец, но и у него не без огрехов. Он явно не ожидал, что людские создания будут так быстро плодиться, и потому не успевал и сейчас тем более не успевает вдуть в тело столько духа, сколько нужно и какого нужно. В спешке распределяя грехи, чтобы людишки не возомнили себя подобными ему, в отношении русских безгрешный явно переборщил, не пожалев лени, пьянства-чревоугодия, воровства-алчности и вранья, и совсем недодал веры в себя – гордыни. Неверие же в собственные силы и лень требуют для выживания кнута и, следовательно, жёстких, жестоких правителей, которыми славится эта страна, порождают рабскую психологию: сказали – сделай, промолчали – и слава богу! Всё ещё продолжая споры с навсегда умолкшим Гевисманом, влившим в душу ядовитую порцию сомнения, Владимир, постоянно сравнивая себя с русскими, не находил, к счастью, ничего общего. Разве только лёгкое усвоение трудного языка. Уже редко кто обращает внимание на едва слышимый акцент, а он не раз ловил себя на том, что совсем перестал думать по-немецки, и это пугало, ожесточало против варваров. Есть у него, конечно, и маленькая толика неверия в себя, иначе на ринге он держался бы по-другому. Но никогда не было лени и даже слабой приверженности к пьянству и воровству. Может быть, да и то чуть-чуть, да и то только здесь, в здешних обстоятельствах – к вранью. Короче: эксперимент Всевышнего трещит по всем швам, а он, создатель, никак не хочет согласиться с тем, что единожды данное уже никому не отнять.

Поглощённый невесёлыми размышлениями о своей двоякой сущности Владимир не сразу заметил фигуру в тёмном плаще и надвинутой на глаза кепке, в ожидании прислонившуюся к забору. Оба сделали шаг навстречу друг другу, и глухой задавленный голос спросил: