Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Было без десяти девять. До начала киносеанса оставалось десять минут. Для начала здешнего представления тоже почти всё было готово. Луна подвешена, тусклый юпитер на столбе зажжён, неподвижные деревья с глянцевыми пожелтевшими листьями выставлены, фасад дома и окна освещены, новенький забор и скамейка выдвинуты к рампе. Не было суфлёра, но местные артисты обязаны знать роли назубок, иначе трагикомедия в самом начале может обернуться трагедией. И нет зрителей, но это нисколько не умалит вдохновения и артистизма исполнителей. Один, кстати, уже на сцене, второй, как и полагается бенефицианту, задерживается.

- 5 –

У Андрея Даниловича был очень трудный, сверхответственный и безмерно счастливый день: сегодня он защищал перед военно-инженерной комиссией штаба военного округа свой проект фронтового бункера, выпестованный долгими днями и ночами, и защитил успешно, почти без обидных придирок, насмешливых поправок и отклоняющих дополнений. Осталось привести документацию в надлежащий нормативный порядок и официально передать заказчику. Впервые за многие дни, недели, даже месяцы он закончил работу в семь, отказался от машины и решил в кои-то времена прогуляться до дому пешком. Выйдя из родного здания филиала республиканского Спецстроймонтажа, Андрей Данилович глубоко вздохнул, с удовольствием надолго задержал в лёгких целительный прохладный и влажный вечерний воздух и, оглядевшись по сторонам, с удивлением обнаружил, что в природе вовсю правит осень. По улице шуршащими волнами перекатывались невысокие плоские валы жёлто-красных опавших листьев; наполовину оголённые засыпающие деревья застыли в скорбной стыдливой печали; во влажном призаборном затишьи среди не ко времени вылезшей короткой зелени и редких настырных бледно-жёлтых головок одуванчиков остались зимовать кустики отмёршей травы с засохшими цветами и семенными коробочками; закрытое лёгкой фиолетовой вуалью небо было холодным, на нём, как никогда не бывает летом, высветлились редкие ледяные звёзды; серые дома нахмурились, помрачнели, сжимаясь вокруг топящихся печей, дым от которых, густой и белый, нехотя вываливался клубами из труб и сразу таял, убитый холодом; люди шли в плащах и пальто с поднятыми воротниками, пряча в них зябнувшие лица, и было очень тихо. Захотелось вдруг по-мальчишески подпрыгнуть, помчаться по улице в никуда, проскакать по-девчоночьи на одной ножке, забросить по-школьному куда-нибудь опостылевший портфель, прихваченный по привычке в надежде поработать дома, заорать по-поросячьи на всю вселенную, вообще сделать что-нибудь такое, что покажет, как он всех любит.

На работе завистники и лодыри, шушукаясь за спиной, считали его зазнайкой, занудой и нервотрёпным придирой, чурающимся подчинённых. Они не хотели понять, что жёсткой требовательностью не только к другим, но и к себе, строгой дисциплиной он спасал захолустный филиал, забытый после войны, от ликвидации. Но теперь, когда в комиссии дали понять, что такие таланты как он нужны столице, и перевод не за горами, обречённый филиал неминуемо исчезнет. Конечно, жалко уезжать из города, где администрация и партийное руководство его знают и уважают, не забывая отмечать грамотами и местами в президиумах, где в проектной мастерской филиала он, всего лишь старший инженер, - царь и бог, где приличные заработки постоянно подкрепляются внеочередными премиями, щедрыми пайками и дефицитными талонами, где недавно получил замечательные полкоттеджа, а старый дом выгодно продал. Андрей Данилович даже приостановился, испугавшись, как ему здесь хорошо, и неизвестно, как будет в столице.

Работящий и талантливый, он обладал болезненной мнительностью, и любой успех пугал, заставлял ожидать последующей большой беды. Не надеясь на собственные силы и фортуну, он легко впадал в панику при малейшей неудаче, видя в каждой из них свою чёрную судьбу. Веря в неё, он, тем не менее, не был угрюмым и безнадёжным фаталистом-пессимистом, а был даже по-женски смешлив, порой с трудом удерживаясь от хохота, когда рассказывали примитивно-скабрезные анекдоты про евреев, и очень боялся своей весёлости. И выпить водочки был не прочь, можно сказать, любил застолье, но боялся опьянеть, потому что становился не в меру болтлив, хвастлив и нахально отважен. Он всего в жизни боялся и пугался, определяя себя несмелым скромником, хотя был самым настоящим трусом и часто с испугу делал гадости, за которые потом было очень стыдно, но со временем научился задавливать гнетущее чувство, научился быть весёлым и компанейским, отказался от неслужебных отношений со всеми, сохраняя насторожённость даже в семье. Он был силён умом, слаб характером и гадок душой.

Самую большую гадость, отравившую последние годы жизни, он сделал в далёком 39-м году, когда в составе советской делегации попал в дружественную Германию для освоения передовой технологии скоростного возведения масштабных железобетонных конструкций и заключения контрактов на приобретение соответствующего оборудования взамен поставок продовольствия и стали.

Перед самым возвращением гостеприимные хозяева устроили небольшой и бедный по русским меркам банкетик, на который наши щедрые души притащили привезённую с собой и затаённую до случая в изобилии водку, и из солидного полудипломатического мероприятия получился, в конце концов, самый настоящий родной свинюшник, в котором главные роли, конечно, взяли себе неевропеизированные хряки, напрочь забывшие предупреждающе-угрожающие инструкции спецотдельцев, а больше всех куролесил молодой и весёлый инженер-проектировщик, подающий профессиональные надежды – Гнидин Андрей Данилович. Когда всё было выпито, а эрзац-бутербродики, отправляемые в русские глотки парами, были проглочены, донельзя развеселившихся русских, не желающих мириться с тем, что сбегать за добавкой некуда, развели по шикарным номерам, и каждому достался отдельный, сияющий ослепительной чистотой и порядком, режущими непривычный глаз. Впрочем, Андрей Данилович был в таком приподнято-благодушном состоянии, что его нельзя было ничем смутить. Распевая от полноты чувств свою любимую «Катюшу», он разделся, расшвыряв одежду по всей комнате назло немцам-чистюлям, сел с размаху на приятно спружинившую широкую кровать, укрытую белым покрывалом с узорчатым тиснением, и огляделся, туго соображая, что сделать дальше, потому что спать категорически не хотелось. В номере было три двери, через одну он вошёл и даже помнил через какую, а куда вели две другие, предстояло выяснить. Но прежде, чем приступить к исследованиям, он надолго приложился к горлышку графина с прохладной водой, игнорируя стакан, осушил сосуд полостью и, временно протрезвев, двинулся к загадочным дверям. Первая, как нельзя кстати, вела в сортир, не по-людски совмещённый с умывальником. Ослепительно-белые фаянсовые раковина и унитаз, голубые стены, покрытые глазированной плиткой с золотыми цветочками, зеркала, с двух сторон отразившие взлохмаченную красную рожу, отупевшую от невиданной клозетной роскоши, не способствовали свободному отправлению естественных надобностей. Вообще не верилось, что стерильно-чистую бело-голубую красоту дозволено испоганить дерьмом, что сраньё исчезнет в водную дыру, а не останется лежать зловонным укором в блестящей штуковине. Но – припёрло, и Андрей Данилович с пьяной решимостью неловко примостился на унитаз, догадавшись откинуть под задницу деревянное дырявое седалище. Облегчившись, он ещё больше повеселел, а когда дёрнул за шнур, и говно, бурля в прозрачной воде, исчезло, развеселился бурно, запел «и танки наши быстры…», окончательно решив, что в Европе не так плохо, но облегчаться в деревянном дворовом нужнике привычнее и приятнее, тем более что потом можно, отдыхая, постоять на воздухе, полюбоваться звёздами и подышать свежестью. Советскому человеку, строящему великое здание коммунизма, некогда отвлекаться на благоустройство сортиров, расслабляющих волю и энтузиазм. Больше всего его восхитила и умилила специально нарезанная мягкая вафельная бумага, сложенная аккуратной стопочкой в специальном висячем ящичке, но он с убеждённостью патриота решил, что газетка на гвозде лучше – и задницу подтереть, и почитать можно. Для многих это была единственная политинформация. Правда, приходилось быть начеку и не подтереться портретом какого-нибудь вождя. Испорченную вафельную бумажку Андрей Данилович, естественно, бросил в унитаз, не догадавшись, зачем рядом с ним стоит никелированный цилиндр с крышкой и педалью, которой эта крышка открывается. Дело сделано, и незачем ломать голову над ненужными сральными приспособлениями зажравшихся буржуев.