Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

- Ещё подкинем пару?

- Мне, пожалуй, хватит, - отказался Владимир.

- И у меня что-то охотка пропала, - присоединился обеспокоенный нависшей нешуточной угрозой Сергей Иванович. – Давай, немного погреемся без веника – и на помывку.

Догрелись и домылись, почти не разговаривая, только перебрасываясь обиходными банными фразами в замешательстве оттого, что один оказался неприятным вестником, а второй не знал, что с этой вестью делать.

- Воньковский? – ещё раз переспросил Сергей Иванович, зачем-то запоминая мерзкую, как он выразился, фамилию.

- Воньковский, - подтвердил Владимир со смущением, но и с убеждением, что поступил правильно, предупредив о подозрительном типе, внедрившемся в Сашкину молодёжную компанию. Сашку, конечно, надо спасать, но пусть об этом позаботится старший и опытный Сергей Иванович, а Владимиру втягиваться в историю, чреватую разбирательством в НКВД, нельзя.

- Сашку надо предупредить, - высказался он нейтрально.

- Не поверит, - предположил Сергей Иванович, - не захочет поверить. Можно ещё больше навредить. Пока помалкивай, - принял он, как и хотелось Владимиру, инициативу на себя. – Хорошо?

- Ладно, как скажете.

В кухне на столе их ожидала на широком деревянном блюде с облезшей лакировкой, когда-то защищавшей выжженный орнамент из листьев и ягод, целая гора драников и серых оладий, испечённых хозяином специально к возвращению постояльца. Тут же, на подставке, сделанной из подковы, прел укутанный в полотенце чайник, и стояло большое блюдце карточного яблочного повидла.

- Подкрепляйся, - предложил распорядитель вечера, усаживаясь на любимое место в торце стола у окна. – Рассказывай, как съездилось. – От суровой задумчивости на его лице не осталось и следа: похоже, что комиссар принял какое-то решение, но делиться им не намерен.

Остывая, они выдули не меньше, чем по пяти стаканов крепко заваренного несладкого чая и съели всю выпечку с повидлом, и только тогда Владимир впервые изложил вслух вчерашнюю трагическую эпопею без купюр, так, как она освещена в рапорте Коробейникова. Боль отступила, и рассказывалось легко и охотно потому, что слушал человек, которого он уважал, и который сам не раз побывал в лесных ловушках и засадах, когда порой всё решает случай и интуиция, и нет места и времени для раздумий и хладнокровного расчёта. Поэтому неизбежны и ошибки, и обидные потери, а чаша весов удачи колеблется то вверх, то вниз.

- Что ж, - резюмировал партизанский эксперт, - тебе крупно повезло, а Татьяне – нет, но в том твоей вины не вижу. Очевидно, судьба взяла своё и отомстила ей за любовь к стрельбе по живым мишеням. Аукнулось! То, что она покончила с собой, не пожелав жить с опозоренными телом и душой, несколько меняет моё опоздавшее отношение к этой, в целом незаурядной, женщине. Но – не очень. О мёртвых не принято говорить плохо, но и хорошего сказать ничего не могу, чтобы не быть неискренним. Никуда не денешься: у нас была взаимная антипатия до последнего дня. Мне не нравилось её увлечение снайперской охотой, не раз пытался отговорить от не женского дела, но безуспешно, а она в открытую считала меня слишком мягкотелым для партизанской войны. В отрядах с появлением женщин часто возникали проблемы: природа требовала своего и на войне, и я вообще был против того, чтобы она оставалась у нас. Но надо признать, что с ней проблем по этой части не было. Все знали, что она, не задумываясь, могла пристрелить любого кобеля, кто бы это ни был – командир или возчик. Война обнажает самые сокровенные черты характера и души человека. У неё обнажились чисто мужские: жестокость, ненависть, неутолимая беспощадность и презрение к чужой жизни и ничего женского, несмотря на привлекательную внешность. Может быть потому, что не успела стать матерью. Не хотел бы я иметь такую жену – подомнёт до смерти.

А Владимир хотел. Сейчас, спустя даже малое время, он чувствовал, что в словах комиссара, как они ни обидны, доля правды есть и, возможно, очень большая. Конечно, лучше всего запомнилось, как она, переполненная женской нежностью и лаской, отдавалась ему, не стыдясь пленительной наготы большого тела, на поляне, загороженной от чужого взгляда молодыми берёзками-заговорщицами. Но помнилось и то, как потом мягко, но решительно отгородилась, ушла в себя, давая понять, что случившееся – мимолётно и больше никогда не повторится, что у неё есть и всегда будет подполковник. Она просто бесстыдно, по-мужски, использовала шофёра для утоления внезапного желания и осталась закрытой, непонятной со своими сложными взаимоотношениями с мужем, директорами и со всей торговой братией. Так и ушла в мир иной с неразгаданной лёгкой улыбкой, в которой было больше иронии, чем симпатии к окружающим.

- После ранения мы не встречались, и я ничего о ней не слышал. Думаю, что и она обо мне не вспоминала.

- Ошиблись, Сергей Иванович, - улыбнулся Владимир, с удовольствием опровергая комиссара, - вспомнила и добыла вам радиоприёмник к скорому дню рождения.

- С чего это? – опешил будущий именинник. – Никак, с твоей подачи?

- И очень даже хорошо о вас отзывалась, жалела, что не послушалась.

- Неудобно-то как! Ты меня прямо огорчил. Мало того, что есть дурная примета пользоваться вещами самоубийцы, так я умершую ещё и охаял, забыв о другой примете.

- Я – в доле, Сергей Иванович, - успокоил Владимир, - так что первая примета не действует, а вторая… вы ж сказали правду.

- Да вот, видишь ли, сколько живу, сколько ни били, а всё не выучусь говорить не то, что есть, а то, что надо.

- Потому-то мне с вами легко и спокойно, - признался постоялец. – Хотел бы я, чтобы у меня был такой… - и пресёкся, чуть не завершив фразу святым словом «отец». Не хватало ещё ему здесь русского отца, да к тому же бывшего партизана и убеждённого коммуниста. Совсем расквасился. Замешкавшись, пробормотал, покраснев, - характер.

Сергей Иванович, возможно, догадался, как хотел закончить фразу несостоявшийся сын, и тоже, засмущавшись, прервал сурово, по-отцовски:

- Оставим нежности и комплименты женщинам, а сами – на боковую. Утром всё видится по-иному.

Владимир ушёл к себе, быстро разделся и заснул, не успев толком опустить голову на подушку.

Спал беспокойно, раздираемый страшными снами схваток с бандитами, когда руки и ноги, несмотря на все усилия, еле передвигаются, а изо рта вырываются задавленные, спазматические стоны. Просыпался от страха и снова погружался в тревожный сон, пока Гнус не нажал на курок приставленного к виску пистолета, и послышался отчётливый и почему-то отдалённый звук выстрела. Очнувшись, весь в липком поту, он обнаружил, что голова лежит под подушкой и упирается виском в железный прут спинки кровати, одеяло валяется на полу, а простыни превратились в мятый ком. Посмотрел на часы, было всего-то одиннадцать. Значит, он почти совсем не спал, и уже расхотелось. Поднявшись, поправил постель и пошёл на кухню, умылся и жадно выпил стакан холодного чая. Дверь в комнату Сергея Ивановича была открыта, постель не разобрана, а хозяина не было. Владимир толкнулся на выход, но дверь оказалась заперта на ключ, и ключа в скважине не было. Решив, что хозяин пошёл зачем-то навестить кого-либо из соседей и подзадержался, он, успокоившись, вернулся к себе и неожиданно легко и крепко заснул.