Майя Кучерская - Бог дождя

Вопрос за вопросом, подробность за подробностью – и невозможно ведь было неправду говорить! И дальше отделываться намеками! Через две минуты священник сказал спокойно:

– Это влюбленность. Вы влюблены.

Аня чувствовала, что ее бросило в пот. Ни с одним человеком на земле она еще это не обсуждала. А эти… эти батюшки сразу ныряют в твою душу и чувствуют себя там как дома. Один такой в ее жизни уже был. Хватит. Ей хотелось немедленно сбежать, не отвечать больше ни на что, не допрос же это, в самом деле! Скомкать разговор. Не тут-то было.

– Значит, вот что я вам скажу, – батюшка помедлил, взглянул на нее внимательно и как будто с сочувствием, – вам этого человека надо оставить. Не ходить больше к нему в храм, не исповедоваться у него. Никогда больше с ним не встречаться.

Что? Что он такое говорит? А благодать священства?

Но вслух она только произнесла:

– Я не смогу. И я не понимаю, почему оставить.

– Скажите сами, как вы к нему относитесь.

Аня молчала. Монашек ждал. За что они ее мучают?

– Я его люблю, – прошептала она наконец, теряя последние силы.

– А он – монах. Любить монаха – это грех. Серьезный. Подумайте и о нем.

– Но может быть, все это скоро пройдет, и тогда…

– Такое не проходит. А если и проходит, то легко возвращается.

– У меня просто не хватит сил.

– Огня вы не боитесь!

– Какого еще огня? – она почувствовала новый прилив плачущей какой-то беспомощности, но тут же встряхнулась, взяла себя в руки, застыла.

Иеромонах пристально глянул на нее, глаза в глаза, но, встретив веселый и холодный взгляд, вдруг смутился.

– Всякого.

Нет, не могла она сейчас опустить голову, пообещав невозможное, отказаться от себя – не могла, и высказала последний свой отчаянный аргумент:

– Скоро, совсем скоро я уезжаю, из этого города, из этой страны, возможно, навсегда, даже если это время не общаться, может быть, хотя бы потом, хотя бы письма? Там, куда я еду, я буду совершенно одна, не к кому будет обратиться.

Кто тянул ее за язык, зачем? Если бы не вопрос, можно было б действовать по умолчанию, но она не могла уже остановиться – исповедь.

– Не надо. Это значит, огонек будет тлеть. Это вам только кажется: нет, будете писать об одном духовном – сами не заметите, как не сумеете сдержаться. Бог все устроит и без писем.

– Я не смогу.

– Зачем вы тогда пришли?

Господи, ну как можно так спрашивать? Как это, зачем пришла? Пришла, потому что ей не по себе, потому что счастье кончилось, потому что ей худо, тошно, она сочувствия ждала. А не обличений. Хотелось, чтобы разрешили, за разрешением пришла, ясно? Чтоб предъявить потом собственной совести удостоверение: разрешено, не мучай!

Выйдя из церкви, Аня ощутила нежданное: гора свалилась с плеч. Нет, она вроде и не покаялась толком, и не понимала, почему «грех серьезный», зато она поняла теперь, что делать. Монашек был абсолютно прав. И она уже знала, что поступит, как он сказал, во всем последует его жесткому слову. Не будет приходить в храм, не будет писать писем. Даст Бог и сил.

Пора выздоравливать. И было ей немного боязно, но и хорошо, и спокойно.

Через два дня в трубке зазвучал знакомый голос. После светского вступления Аня брякнула:

– Ходила тут намедни исповедоваться, и меня обличили.

Отец Антоний точно бы замер там, как-то мгновенно все поняв и почувствовав, и тихо-тихо сказал:

– Что ж, это полезно.

И ждал, ни о чем не спрашивал.

– И я думаю, обличили правильно.

Он молчал.

– Потому что нет в наших отношениях правды Божией.

Снова молчание. Она чувствовала, что начинает сердиться.

– Ты вообще-то понимаешь, что происходит? Ты понимаешь, что со мной происходит?!

– Понимаю. Но… что я должен делать?

– Разве не ясно?

– Но я боюсь, не будет ли хуже.

– Хуже не будет.

– Ну хорошо, – он замучился, заметался там, – не ходи ко мне больше на исповедь, – и слышно было, как выдохнул: все.

Ане тут же сделалось грустно, прежняя решимость тотчас ее оставила, как будто не это она сама и собиралась ему сказать! И в то же время ей смешно стало:

он сказал вещь очевидную, без слов превратившуюся в реальность, он самое легкое выбрал!

– И все?

И опять отец Антоний молчит, слышно, как тихо он там вздыхает.

– Что ж, можно пойти и дальше…

Но тут же она испугалась: сразу все рвать? Невозможно!

– Нет-нет, просто давай я тебе сама позвоню.

Это был затасканный эвфемизм. Антоша, конечно, понял.

– Давай.

– Но… – нет уж, так обыденно расставаться ей тоже не хотелось. – Неужели тебе совершенно все равно?

– Анечка! – и как когда-то на давней-давней исповеди, та же неповторимая, сразу узнанная, старческая ясная интонация. – Ты помнишь, кого ты это спрашиваешь?

– Помню.

– И давай никогда, никогда к этому разговору не возвращаться, прошу тебя!

– До свидания.

– С Богом.

Конец вышел резок, потому что она обиделась. Кого ты это спрашиваешь. Того, кто звонил в час ночи. Того, у кого заплетался язык, кто приходил в гости с шампанским и чокался рюмкой, пряча от родителей бутылку. Кто слушал деструктивную музыку. Кто любил «Доктора Фаустуса». Вот кого. А не кого.

После этого разговора Аня перестала лежать под музыку. Хотя несколько первых дней чувствовала себя совсем так же. Батюшки не стало не только в физическом пространстве, он начал покидать ее душу. И все вдруг представилось ей в новом свете.

Она увидела, что прежде они жили вместе. Жили вдвоем. А она и не замечала. Не замечала, что каждое хоть сколько-нибудь важное, хоть чуть-чуть заметное событие откладывалось в память и хранилось для него одного. Чтобы рассказать ему при случае, вставить к слову. Всегда, где-то очень глубоко, задолго до всех влюбленностей и страстей, еще в первый год их знакомства в ней поселился и жил он, жил отец Антоний – его взгляд, его усмешечка и ум.

И жизнь жилась для него.

Жизнь ее только потому и имела хоть какой-то смысл, что могла быть рассказана ему. Она и сама не заметила, когда обретенная той смертной дачной ночью бесконечная перспектива замкнулась и схлопнулась на общении с ним, единственным на земле родным ей человеком. Когда раздался этот неслышный щелчок…

Именно это его постоянное присутствие и свидетельство подтверждало, что она есть, что она живет на белом свете и куда-то бредет. Бережное собирание разговоров: сходив на исповедь, получив в ответ краткое наставление, шутку, молчание, всю последующую неделю благоговейно носить в себе, просто носить, не обдумывая, не членя, и лишь прочувствовав до конца, достигнув дна в этом, жить дальше – собирать новый материал для встречи. За вторую неделю он набирался снова, иногда слишком много, слишком несвязно; как всегда, она нервически боялась не успеть, фильтровала, отбирала главное и, подойдя, говорила…