Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса

В самом центре города, там, где собраны важные фасады, толстостенные государственные здания, строгие военные ведомства, роскошные бизнес-центры и банки, оконные проемы, как правило, с затемненными стеклами, находились высоко над головами прохожих, от проникновения с улицы они были защищены алюминиевыми или бронзовыми рамами и, как в игре в зеркала, бесконечно множились за счет взаимного отражения… Как бы Богдан ни тянулся, даже встав на цыпочки, он не мог даже ничего предположить, человеческих фигур в этих окнах было не видно. В глаза ему смотрели лишь нервозные камеры, маленькие клонированные циклопы, установленные над входами и на углах, которые механически пялились в каждого остановившегося любопытного прохожего. У некоторых зданий вместо окон вообще были бесшумные воздушные кондиционеры, занятые тщательной переработкой поступавшего в них тяжелого воздуха, шума голосов и любого реального изображения.

По мере того как Богдан продвигался от центра к окраинам, он начинал видеть за оконными занавесками испуганные глаза, раскаленные кончики сигарет, унылые силуэты согбенных людей, какую-нибудь фигуру, шагающую по слабо освещенной комнате туда-сюда и похожую на тень, от реального человека чаще всего оставалась только вытянутая рука, которая нетерпеливо распугивает птиц и направляет металлическую ветку телевизионной антенны. Правда, иногда кто-то ненадолго высовывал голову, но только затем, чтобы убедиться, что может без свидетелей выкинуть прямо из окна пластиковый пакет, набитый протухшим позором.

Много мутных от грязи стекол и спущенных жалюзи свидетельствовало о том, что хозяева покинули свое жилье.

Еще дальше, там, где все жилые здания не превышают одной общей линии высоты обычного дома, где окна расположены на уровне глаз прохожего, человеческих следов становилось все больше, но они были такого свойства, что хотелось спрятать глаза. Здесь в окнах были вывешены объявления, убористо написанные на клочках бумаги, в которых обнищавшие хозяева предлагали продать или обменять приобретавшееся годами домашнее имущество или какие-то ненужные вещи, которые могли пригодиться разве что тому, кто оказался в еще более тяжелом положении. Предлагали собственные номера телефонов, которые охотно приобретали постоянно появляющиеся новые торговые предприятия и которые для их бывших хозяев были последней возможностью услышать добрые вести от кого-нибудь из далеких друзей или родственников. Предлагали собрания сочинений, которые десятилетиями хранили свежесть воспоминаний. В некоторых окнах были налеплены извещения. В черной рамке. Фотография погибшего, которую долго выбирали из так и не заполненного до конца семейного альбома. Имя, фамилия, так же, как они были написаны в повестке, содержавшей приказ явиться на встречу с последним мгновением жизни. Потом тире, за ним детское прозвище, которым домашние ласково звали его оставить игру и поторопиться на обед: иди скорее, пока суп горячий, да и куриные крылышки остынут, а запеканка сегодня с малиновым сиропом. А если возраст позволял это, то дальше стояло и ласкательное имя, услышав которое, он с нетерпением спешил к своей брачной постели. Потом дата, час и место вечного пребывания, потом три-четыре сухих фразы. А внизу – несколько строчек, имена родни, собранные вместе болью.

После возвращения Богдана Дивна, накрывая на стол и расставляя по нему скудность так, словно это самое большое богатство, спрашивала:

– Ну как там в городе? Что узнал?

– Для повести ничего, а для пересказа еще меньше, – отвечал Богдан подавленно.

А потом добавлял:

– Много таких, кто слеп к Господу. И еще таких, которых Господь словно не видит.

Мало-помалу Дивна и Богдан перестали смотреться в зеркало. Со временем они привыкли прекрасно осуществлять все свои общие потребности, глядя на свои отражения в глазах друг друга. А в это время трещина на большом зеркале в комнате напротив слишком светлого экрана телевизора становилась все глубже, все яснее видна была смерть, сидящая возле подземного серного озера и довольно пересчитывающая смрадные пузыри и образы пришедших. А они длинной процессией ползли вдоль ясно видимой грани существования, словно продолжая некое предыдущее, давно начатое и по сути дела никогда не законченное переселение сербов…

Они двигались, помогая детям и слабым, каждый таща с собой в изгнание то, вокруг чего потом можно начать воздвигать новый дом, – имя и фамилию, цепи с очага, древние рассказы стариков, детскую кроватку, одну-единственную овцу из всего стада, ту, что дает молока больше всех, мешок соли, расположение звезд над родным городом или селом, обручальное кольцо, записную книжку с адресами кумовей и друзей, старую посудину, в которой лучше всего печется хлеб, на тот случай, если придется уезжать на чужбину, балку, которая была над входной дверью, шеститомный словарь сербского языка, вензель, которым украшают дом в день своего святого, брусок – отбивать косу, молоток, заклепки и железный клин, за поясом точильные инструменты, стенные часы, рукопись романа или стихотворения, нож для прививок деревьям, полученные в подарок стеклянные бусы, золотую монетку, охапку растопки, вид из окна на косогор за домом или тот, что с откоса, а дальше козьей тропой до ближнего большого камня, по которому еще деды определяли небесную высоту. А вслед за колонной то крупный дождь, то толстый слой пыли уничтожали все следы. Впереди ждали разбитые дороги. Коварно поднявшаяся вода затянула в водовороты все броды и переправы. Жизнь свелась к непонятному и мучительному кружению – от смерти до смерти, от данного обещания до нарушенного слова, от сегодняшнего дня до завтрашнего, от территории до территории, от назначенного срока до назначенного срока, от границы до границы на чьих-то исчерченных картах.

А потом, после всех мучений, беженцев встречали репортеры, заставляя вновь и вновь вспоминать свои судьбы. Из вечера в вечер Дивна и Богдан смотрели на людей с оформленными по всем правилам журналистскими удостоверениями, которые безжалостно бередили чужие раны только затем, чтобы для успеха своих репортажей получить достаточное количество боли.

Один из них, особенно активный, запомнился им тем, что, ожидая колонну беженцев, он сыпал цифрами с энтузиазмом, больше соответствовавшим перечислению результатов каких-нибудь спортивных состязаний.

– Они вот-вот будут здесь! – с трудом скрывал он перед камерой свой жар, нетерпеливо поглядывая то в направлении ближайшего поворота, то на свои часы с секундомером, озабоченный тем, успеет ли передать сообщение в главную информационную программу.