Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

Все было под контролем, подчинялось военному распорядку, которому не могли помешать творимые на верхних палубах безумства. Есаул покинул нижние отсеки корабля и поднялся на мостик, вдыхая свежий ветер летней ночи.

Заря наконец угасла, и в небесах, переливаясь, плыли за кораблем разноцветные высокие звезды. Он был один пред лицом бесконечного Космоса, нес в груди сокровенную искру «замысла», которая тайным образом излетала из сердца и превращалась в мириады светил, в разноцветные мерцанья, в жемчужные туманности и золотые сияния. Его «замысел» был неслучаен, был частью великой гармонии, поддерживающей в мировой пустоте раскаленные светила, наполняющей Вселенную дышащими силами, сотворяющей бессчетные формы жизни, из которых складывался другой, божественный «замысел». Он, Есаул, лишь на Земле был одинок. Во Вселенной же находился под покровительством Божественной воли. Был с Богом, который однажды прислал ему Ангела, указал на предназначение, начертал высший смысл. Ведет его путем героического подвига во славу любимой России. И так велико было его благоговение, так страстно он желал увидеть Ангела, убедиться, что не оставлен Богом, пребывает на Божественном пути, и его страстные любовь и вера не напрасны, что он опустился на колени, на холодную железную палубу и стал молиться. За Россию. За ее многострадальный народ. За ее воскрешение. Избавление от ига страшных коварных врагов, принесших на Родину столько горя и слез.

Он стоял на коленях подле сияющей мачты. Страстно вглядывался в отдаленный берег, уповая на то, что тьма начнет мерцать, сумрак раздвинется, и в темных лугах, над уснувшими рощами появится Ангел — его сияющий лик, огненные белые крылья, пылающая стать. Из разъятых уст, как громы и светы, прольются желанные слова.

Увидел, как впереди, за поворотом реки начало тихо светиться. Разгоралось нежное зарево. Что-то приближалось, бесшумное, великолепное, явившееся в русских пространствах, ниспосланное из иных, бесконечных пространств.

«Ангел, Ангел небесный!.. Молю тебя, появись!..» — шептал Есаул, целуя стальной, уходящий к звездам стержень.

Из-за поворота реки, на краю елового бора, окруженная дивным заревом, вставала огромная ель. Искусством осветителей и дизайнеров дерево было озарено алыми и золотыми лучами, переливалось волшебным блеском, было усыпано изумрудными и голубыми искрами. На ее вершине, словно пышная ночная раду*-га, горела Вифлеемская звезда. Есаул созерцал проплывавшую мимо галлюцинацию. Провожал глазами волшебное дерево, испытывая разочарование и печаль.

Он вернулся в каюту, проходя по коридорам, где слышались звериные крики, истошные вопли, любовные стенания, прошел к себе, упал не раздеваясь на кровать. И как только сомкнул веки, его потаенное око медленно повернулось в глазнице, остывая от дневных видений, обращаясь к таинственному миру снов, которые были реальностью, а недавняя явь являлась их слабой, неверной тенью.

И снился ему сон. Будто он идет по огромному торжественно-печальному залу, напоминающему пантеон, с высокими колоннами, мраморными урнами, гранитными венками. Из высокого плафона косо льется свет, освещая под ногами гранитные плиты с загадочными письменами и символами. Тревожно и странно, как в ритуальном зале крематория, хочется поскорее уйти. Он видит боковые двери, высокие, бронзовые, с круглой ручкой в виде стертого до блеска медного венка.

Отворяет дверь, стремясь поскорее покинуть зал. И вдруг оказывается в вечернем переулке, таком родном и знакомом, где прошло его детство. Небольшие деревянные и кирпичные домики, свет оранжевых абажуров, запах тополей, музыка в форточках и уютных двориках. Он идет по переулку туда, где в теплых сумерках высится старая колокольня и стоит их кирпичный дом с окном на четвертом этаже, где так знакомо и чудно светится матерчатый абажур и мелькают родные тени. Входит в прихожую — вешалка с бабушкиным холщовым пальто, ее старомодная соломенная шляпка. А вот и она сама в комнате, на кушетке, у стены, где висит длинный коврик с малиновыми маками, что когда-то в молодости она вышила нежным шелком. Бабушка вяжет, вязанье лежит у нее на коленях, спицы мерно шевелятся, переливаются, поблескивают, и она такая милая, родная, знакомая, с белой седой головой, чудесными любящими глазами, смотрит на него, улыбается. А в нем ликующая радость — бабушка жива, не умерла, не сбылись его детские страхи. Она рядом. Можно подойти, коснуться теплой руки, почувствовать, как по-домашнему пахнет ее кофта, услышать ее нежный любящий голос: «Васенька, мальчик мой дорогой!» Он едет к ней, о чем-то говорит, она ему отвечает, но слов не слышно, звук гаснет в беззвучной, ватной немоте. И он вдруг понимает, что это сон, бабушка снится ему. Она давно умерла, её больше нет и не будет. И лишь во сне, из таинственного небытия она посылает ему немой и печальный знак. И от этого такое горе, такое несчастье, пронзительная мука и боль. Он рыдает, и от этих рыданий, весь в слезах, просыпается. За окном каюты бледный рассвет. Он сидит на постели, весь в слезах. Плачут два его глаза, а третий меркнет, наливаясь мертвенной слепотой.

Есаул тяжело поднялся, не умея объяснить, кем был послан ему этот знак. Что силилась рассказать ему бабушка. Что тревожило ее в потусторонних мирах.

Прошел к умывальнику, вымыл холодной водой лицо, покинул каюту.

На реке было туманно и сыро. За бортом, проплывая, качался белесый бакен, на нем ci дела сонная чайка, и под оранжевыми лапками птицы призрачно загорался и гаснул зеленый огонь.

Есаул увидел, как вдоль поручней палубы приближается горбун, — красивое, изможденное лицо, большие, полные сострадания глаза, маленькое тщедушное, изуродованное тело. Есаула, как и в прошлый раз, удивила эта встреча. Горбун все сутки прятался в каюте, не принимая участия в пирах и развлечениях. Показывался на свет лишь в тихий рассветный час, когда в каютах спали, изнуренные ночными бесчинствами. Есаул хотел о чем-то спросить горбуна. Но тот, прижимаясь к поручням, прошел, лишь слабо ему поклонился.

В пригороде Воркуты хоронили шахтеров. Одиннадцать обгорелых изувеченных тел было извлечено из шахты. Один, Степан Климов, горнорабочий, был навеки погребен под камнями.

По кладбищенской дороге валила толпа, черная, как вар. Над головами плыли одиннадцать красных гробов, в которых, как в лодках, качались мертвецы на печальных волнах. Огненно, страстно ухал оркестр, дышал ошпаренной медью, жутко звякал, рыдал. Среди венков и траурных лент за гробами шли вдовы и матери, семенили сироты. Суровый, насупленный мужик нес ведерко с водой. Когда женщинам становилось худо и они оседали на руках у родни, мужик черпал кружкой, подносил, насильно вливал в кричащий рот, и вдовы захлебывались, глотали студеную воду.