Ингеборг Бахман - Рассказы

— Оставь меня, — нелюбезно сказала она. — Оставь это. Сейчас же.

Мара открыла глаза.

— Почему?

Да, в самом деле, почему? Почему она все время продолжала думать, была начеку и хоронила отжившее? Почему бы ей, раз дело зашло уже так далеко, не встать наконец, не поднять Мару и не пойти с ней в постель?

Мара зашептала с заговорщическим видом:

— Я хочу только проводить тебя в твою комнату, уложить в постель, увидеть, как ты засыпаешь. Потом я уйду. Мне ничего не нужно. Только увидеть, как ты засыпаешь…

— Помолчи, пожалуйста. Не разговаривай. Помолчи.

— Ты просто боишься меня, себя, его! — Опять эта интонация, от которой все шло ко дну, от которой Шарлотта шла ко дну.

И Мара торжествующе добавила:

— Как ты врешь! Какая ты трусиха!

Как будто дело было в этом! Как будто все сводилось к нарушению некоего запрета, к глупой выходке, к чрезмерному любопытству!

Нет, только когда она все оставит позади, когда все за собой сожжет, она сможет войти к самой себе. Придет ее царство, и как только оно придет, ее больше нельзя будет мерить, нельзя оценивать чужой меркой. В ее царстве утвердится новая мерка. Уже нельзя будет сказать: она такая-сякая, обаятельная-необаятельная, разумная-неразумная, верная-неверная, порядочная или бессовестная, недоступная или гулящая. Ведь она знала, что могли сказать люди, какими категориями они мыслили, кто способен был сказать то или это и почему. Она всегда ненавидела этот язык, все эти штампы, которые люди ставили на ней и которые она сама ставила на ком-то еще, — эти покушения на убийство реальности. Но в ее царстве этот язык утратит силу и будет сам себя судить. Тогда она окажется вне его досягаемости, сможет осмеять любой приговор, и уже никакого значения не будет иметь, кем ее кто-то считает. Язык мужчин, применяемый ими к женщинам, был уже достаточно плох и сомнителен, однако язык женщин был еще хуже, еще недостойней — этот язык ужасал ее с тех пор, как она увидела насквозь свою мать, потом своих сестер, подруг, жен своих приятелей, когда она обнаружила, что нет вообще ничего, ни единого понятия, ни единого наблюдения, которые соответствуют этому языку, фривольным или благочестивым изречениям, надерганным суждениям и взглядам или тоскливым причитаниям.

Шарлотта с удовольствием смотрела на женщин, они часто казались ей трогательными или радовали глаз, но разговоров с ними она избегала, насколько это было возможно. Она чувствовала себя отделенной от них, от их языка, их мук, их душ.

А вот Мару она будет учить говорить, медленно, точно, не давая привычному языку напустить туману. Она будет ее воспитывать, приучать к тому, что уже с давних пор, не найдя лучшего слова, называла лояльностью, словом, чуждым во всех смыслах. Она держалась за это чуждое слово, потому что не могла пока настаивать на самом чуждом. Любовь. Ибо это слово никто не умел перевести.

Шарлотта посмотрела вниз, на Мару. Ее восхищала в этой девушке некая невероятность, та надежда, какую она возлагала на эту личность. Теперь только бы суметь внести эту невероятность в каждый, пусть самый ничтожный, ее поступок, в новый день, во все дни.

— Вставай. Послушай-ка, — сказала Шарлотта и тряхнула Мару за плечо. — Я хочу все о тебе знать. Хочу знать, чего ты хочешь.

Мара поднялась, лицо ее выражало изумление. Разве не должна была Шарлотта испытывать удовлетворение хотя бы оттого, что та сразу поняла! Хоть бы она оказалась годна! Хоть бы поняла по-настоящему!

— Ничего, — сказала Мара. — Я ничего не хочу. В эту ловушку я не попадусь.

— Что значит "ничего не хочу"?

— То и значит, что значит. Надо же мне что-нибудь делать. Я талантлива, говорят они. Твой муж говорит тоже. Но мне это безразлично. Они дали мне эту стипендию. Только из меня ничего не получится. И вообще, меня ничего не интересует. — Секунду помолчав, она спросила: — А тебя разве что-нибудь интересует?

— О да. Многое. — Шарлотта почувствовала, что не в силах продолжать, между ними опять возникла преграда. Она говорила запинаясь, так и не набралась мужества, чтобы стать властной, покончить с дурацкой болтовней и снова взять свойственный ей тон.

— Ты лжешь! — Мара вызывающе скрестила на груди руки и нагло смотрела на Шарлотту. — Ведь твоя профессия, музыка, не может тебя интересовать. Это одно воображение. Любить. Любить — вот в чем дело… Любить — это все. — Она смотрела мрачно и решительно, но уже без наглости.

Шарлотта смущенно пробормотала:

— Мне это не кажется таким важным. Я о другом хотела поговорить.

— Другое не важно.

— Ты хочешь сказать, будто лучше меня знаешь, что важно, а что нет?

Мара соскользнула с кресла, уселась на полу по-турецки и мрачно молчала. Потом заговорила снова, как человек, который владеет всего немногими словами и нарочно их подчеркивает, чтобы усилить их воздействие:

— Меня просто ничего не интересует. Я думаю только о любви. И потому тебе не верю.

Возможно, Мара и в самом деле ничего другого не хотела, она по крайней мере не притворялась, будто чем-то интересуется, была достаточно честна, чтобы это признать, и, видимо, была права; а многие другие, кто этого не признавал, лгали самим себе и всеми силами заслонялись от истины у себя в учреждениях, на заводах, в университетах.

Маре как будто бы что-то пришло в голову, и она робко добавила:

— Я слышала тебя по радио на прошлой неделе. В том концерте. По-моему, ты очень хорошо играла.

Шарлотта протестующе передернула плечами.

— Очень хорошо, — повторила Мара и кивнула. — Может, ты и впрямь что-то умеешь, и, наверное, ты честолюбива…

— Не знаю, — беспомощно ответила Шарлотта. — Можно это назвать и так.

— Не злись! — Мара поднялась и обвила руками шею Шарлотты. — Ты восхитительна. Я готова все делать, верить во все, что ты скажешь. Только люби меня! Люби меня! Но я буду все ненавидеть из ревности — музыку, рояль, людей, все-все. И в то же время буду тобой годиться. Позволь мне у тебя остаться. Она одумалась и опустила руки. — Да поступай как знаешь. Только не прогоняй меня. Я буду все для тебя делать, будить тебя по утрам, приносить чай, почту, подходить к телефону, я могу для тебя стряпать, бегать вместо тебя по делам, ограждать от всякого беспокойства. Чтобы тебе было легче делать то, что ты хочешь. Только люби меня. И люби только меня.

Шарлотта схватила Мару за оба запястья. Вот она и привела ее туда, куда хотела. Она прикинула ценность своей добычи — хороша, годится. Нужное ей существо найдено.

Идет новая смена, и теперь Шарлотта сможет взять мир в свои руки, дать имя своему спутнику, определить права и обязанности, отменить все прежние картины и нарисовать первую новую. Ведь это был мир картин, и он останется таким, когда будет стерто все, что сказано в осуждение того и другого пола, что сказано о них вообще. Картины останутся и тогда, когда равенство и неравенство полов и все попытки определить их природу и их правовые отношения давно станут пустыми словами и сменятся новым пустословием. Эти картины и образы продержатся долго и породят новые, даже если краски на них поблекнут и от сырости выступят пятна. Образ Охотницы, Великой матери и Великой блудницы, Самаритянки, Манящей из бездны и Вознесенной к звездам…