Пэн Буйокас - Человек, который хотел выпить море

– Покажи, как отсюда выйти, и увидишь, что я не умер.

– Даже если у тебя и есть шанс выжить, так я и стану показывать тебе дорогу! А ты стал бы на моем месте? Посмотри на меня! Ты помог бы мне выбраться отсюда, если бы я заставил тебя висеть вечность вниз головой и видеть только свое отражение в луже собственных слез? Я даже с другими не могу общаться, не могу поделиться с ними моим горем – мы все обречены здесь шептать. Так что поговори со мной. Это твой последний шанс облегчить собственную тяжесть, которую придется держать ногами. Можешь поверить, это нелегкий груз. Чем ты больше расскажешь, прежде чем тебя вот так подвесят, тем тебе же будет лучше. Поговори со мной. И мою тяжесть облегчи. Ты мне многим, как-никак, обязан.

– Брось, старик, что ты тут мне заливаешь? Не говори, что ты покончил с собой потому, что твоя жена потребовала у меня ее поцеловать.

– Ты должен был ей отказать!

– Мне было двадцать два. И я несколько месяцев не целовал женщин.

– А я не целовался три года!

– Так, может быть, следовало?

– Не учи меня, что мне следовало, а что нет, – яростно прошипел Спайрус. – Я сам размышляю над этим час за часом и ничем другим тут не занимаюсь. «Может быть, мне нужно было убить того ублюдка? – думаю я. – В ту самую минуту, как она мне во всем призналась? Вместо того чтобы везти ее назад в Грецию».

И он тяжело вздохнул.

В отличие от слов, которые он произносил шелестящим шепотом, вздох этот гулким эхом пробежал по лесу, как мурашки по спине смертного при встрече с неприкаянной душой.

– Мне нравилось в Монреале, но я вернулся назад. Я даже дом, который купил в Греции, оформил на ее имя, чтобы показать ей, что я ее простил. Но чтобы в этом не раскаяться, я посадил ее за кассу в своем новом магазине, чтобы она постоянно была у меня перед глазами. А для чистки рыбы нанял не грека, а суданца, который по-гречески не сумел бы и в нужник попроситься, не то что завести с ней шашни.

По его лбу заструились слезы и закапали в лужицу, которая образовалась под ним внизу.

– Но все равно моя жена, гречанка, из одной со мной деревни, мать моих детей, выставила меня из дома, чтобы жить там с черномазым арабом! Вот я и думаю здесь из часа в час – мне следовало убить их обоих. Я бы больше выгадал, совершив убийство из страсти, по крайней мере в глазах собственных детей. Но тогда мне было так паршиво, что я не мог здраво рассуждать. И чтобы избавиться от мучительной боли, закрылся в автомобиле и, так же как ты, включил двигатель…

Лукасу не хотелось противоречить обманутому мужу, но все же он решил внести поправку.

– Я двигатель не включал, – сказал он. – Мне-то зачем было делать такую глупость?

– Ты по-прежнему считаешь меня глупцом? Ничего, Болван Спайрус еще утешится, зная, что и ты висишь здесь вверх тормашками. Одна только мысль об этом облегчит мою тяжесть процентов на двадцать. А если тебя подвесят так, чтобы я смог на тебя любоваться, то и на все пятьдесят! Так что с какой стати мне помогать тебе, ворюге, даже если у тебя есть шанс добраться до Королевы Вик и вернуться к жизни? Твое появление в этом месте – лучшее, что случилось со мной с тех пор, как я здесь обосновался.

Лукас потупился. Как и большинство людей, Спайрус был скорее склонен поверить в плохое, чем в хорошее. Поэтому, изобразив раскаяние, он доверительно прошептал ему на ухо:

– Это надрывает мне сердце – признать такое во всеуслышание, но перед тобой я не могу притворяться. Ты угадал! Я не хотел говорить, боялся, что ты расскажешь остальным и я сделаюсь у вас в лесу посмешищем.

Источник слез Спайруса иссяк.

– Продолжай, братец, – сказал он нетерпеливо. – Облегчи свое бремя. Я никому не расскажу.

– Я открыл свой собственный ресторан, – зашептал Лукас. – Жена оказывала мне моральную поддержку, в которой я очень нуждался. Она даже дала мне денег. И я часто спрашивал себя – почему женщине так хочется, чтобы ее муж открыл ресторан? Какой жене нравится иметь мужем человека, который возвращается домой за полночь? И вот вчера ночью я узнал наконец почему!

Глаза Спайруса вспыхнули, как вспыхивали прежде, когда он слышал о чужих несчастьях.

– Ага, – сказал он, облизываясь, – давненько я не чувствовал себя так хорошо.

«Если жизнь не меняет людей, то это и смерти не под силу», – подумал Лукас. К счастью, он уже догадался, в чем слабое место покойного. И он сказал:

– Утешает меня одно – мои дети уже выросли и будут вспоминать меня не только как самоубийцу.

Глаза Спайруса снова потухли. Его-то дети были совсем малышами, когда он вернулся в Грецию, и едва ли помнят что-нибудь о своем отце, кроме обстоятельств его смерти.

– Если я покажу тебе дорогу на Королевский холм, – сказал он, – ты разыщешь моих детей и расскажешь им о моей жизни в Монреале?

– Сыном клянусь! – сказал Лукас, имевший единственную дочь.

– Тогда иди все прямо, – сказал Спайрус, – и в конце леса войди в красные ворота.

Лукас направился прочь, а Спайрус все перечислял, что хотел бы рассказать о себе своим детям, приписывая себе больше достоинств, добрых дел и даже чудес, чем приписывают самому Христу.

Когда бесчувственное тело Лукаса ввезли на каталке в палату интенсивной терапии, первый вопрос, заданный дежурным врачом-реаниматологом Иоланде, был – долго ли пострадавший пробыл в гараже?

– Около трех часов.

– Страдает ли он хроническими заболеваниями, болезнями сердца, анемией и есть ли у него проблемы с дыханием?

– Нет, он даже простудой зимой не болел.

– Он курит?

– Да.

– Много?

Иоланда замялась, словно жизнь мужа зависела от ее ответа.

Но доктор не мог позволить себе мешкать.

– К вашему сведению: чем дольше человек дышал окисью углерода, тем тяжелее результат. Многие после трех-четырех часов погибают, а для курильщиков риск гораздо больше.

И он вбежал в палату, где балансировал между жизнью и смертью Лукас, оставив Иоланду одну наедине с мучительной тревогой в пустом, звенящем тишиной коридоре.

Сколько часов прошло с тех пор, как Лукаса привезли в больницу? Здесь время словно остановилось. Ряды флюоресцентных ламп в потолке струили холодный свет, превращая коридор с зелеными стенами и бледно-желтым полом в лишенную теней пустыню. И в этой голой пустоте и тишине она жадно прислушивалась, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук, а мозг ее в это время перескакивал с предмета на предмет, перемещаясь из прошлого в настоящее, а затем в будущее. И с каждой минутой, пока она ждала под дверью, за которой врачи пытались вернуть к жизни ее мужа, это будущее становилось все мрачнее. Иоланда уже полностью стряхнула с себя сон и могла думать связно, но снова и снова прокручивала в голове одну и ту же сцену, только с другим концом: она лежит в кровати, слышит, как открывается дверь гаража, затем закрывается, выжидает несколько минут и спускается вниз посмотреть, что там делает муж.