Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

― Не надо командировок.

― Почему, детка?

― Потому что меня могут отдать чужим людям.

― Чужим?

Девочка стала объяснять понятие "чужие люди", она рассказала о "чужих людях", крохотного житейского опыта хватило у нее, чтобы составить себе немудреную классификацию "чужих людей" ― те делились на добрых и злых, хороших и плохих, где черно-белое преобладало над цветным. Она достаточно точно представляла мир, заключенный в теорию Дома: знала назначение Дома, куда "отдают" и откуда "берут" детей, рассказала о каком-то мальчике, которого взяли хорошие дядя с тетенькой, а другого мальчика, напротив ― нехорошие дядя с тетенькой, о том, как этому мальчику хотелось и не хотелось уходить с ними. Рассказывала она с уверенностью человека иной, чем у остальных сверстников, судьбы ― доверительно, как между очень близкими, обязательно родственными людьми, говорила с некоторой обидой за долгое наше отсутствие ― это к радости, ибо обидеться, да еще в такой ситуации, могут в самом деле только близкие люди. Важно, что девочка вмиг и бесповоротно увидела в нас своих родителей. Бедная девочка приняла с добродушной легкостью легенду о командировке. Опережая события, скажу, что сейчас, спустя много-много лет, у нее о Доме остались смутные воспоминания. Самые первые воспоминания ― это один-два куска небольшого пространства, причудливо деформированные временем. Она уже не помнит о командировке, и мы стараемся не ворошить забытое: она помнит комнату, ночь, ей не хотелось спать. Тогда она вышла из спальной комнаты, вошла в комнату, где было много игрушек, взяла куклу, но тут рядом возникла фигура женщины-воспитательницы, лицо которой не помнит. Она помнит, что из-за куклы возникла какая-то борьба с женщиной. Она не то упала, не то ударилась о что-то и плакала... И еще помнила обрывочно встречу с Лидой: "Мама подняла меня, а я держала в руках куклу..." С наших слов, она относит оба эпизода к времени бытия в детском саду. Остальное, слава Богу ― в тумане...

Я бросился к заву, напористо стал умолять пересмотреть просьбу. Я доказывал, хотя зав и не возражала, вгорячах даже ударил ладонью по столу. Спешил, понимая, что промедление чревато нехорошим: чудо человеческого притяжения можно было уберечь, только вызволив девочку с куклой немедленно. Казенных проволочек, к счастью, оказалось меньше, чем ожидали: на следующий день мы были вместе.

А день-другой спустя девочка захворала. Жена днями, неделями не отходила от больной. Я говорил тебе об особой близости между Лидой и девочкой. Вначале, не скрою, я заметно выходил из системы гравитации ― что было, то было! Отлично помню день, час, когда меня захлестнули такие же чувства, что и Лиду. Как-то сидел у изголовья больной девочки ― та приложила мою ладонь себе на лоб и произнесла: "Папа, я умру сейчас?" Будто что-то оборвалось внутри ― я готов был отдать за нее все, я велел выбросить глупости вон, сказал, что думать о смерти нелепо, что ей предстоит долгая, может быть, бесконечная жизнь. Она улыбнулась, поинтересовалась:

― Значит, я буду жить всегда?

― Да, да.

― Я буду взрослой, как мама?

― Да, конечно...

Но до сих пор в ушах нет-нет да и проснется печальная детская фраза: "Я сейчас умру?"... И тогда я гляжу на дочь (если бы ты видел, в какую невесту она вымахала ― тьфу! тьфу!) и нет-нет да и припомнится это "Я сейчас... умру?" И заноет сердце, приблизив отдалившуюся боль...

В тот же год, наспех и невыгодно обменяв квартиру, втроем переехали на Урал ― думаю, нет нужды втолковывать о необходимости подобного рода побега в другой город..."

Вставал кольцом огонь, а ведь предстояло еще додумать о чаепитии у тетушки Азимова, то, что я только что подавил, зная наперед, что они, размышления эти, вопреки воле, придут снова. Я сунул книгу в коричневом переплете на полку, отправился в соседнюю комнату, подивился хаосу: журналы, пластинки, фотографии, вырезки из журналов, лежавшие где придется, ― на столе, на диване, кресле, полу ― говорили о вихре, постоянно "прописанном" в этой комнате, с запретом вторгаться в другие уголки квартиры.

На кухне властвовал другой ветер.

Кухня ― чрево квартиры, призванное обращать плоть в настроение, притом доброе настроение, место, где каждый предмет, плошка или обыкновенная кастрюля, газовая плита или пирамида тарелок, приземляет, умиротворяет дух. На кухне все заполнено ожиданием...

Пустой бидончик на столе ― и от него веяло ожиданием. Я взял бидончик, направился к выходу, пересек квадрат двора по диагонали, вдоль лягушатников, пересек улицу.

Под деревом у бочки с пивом змеилась очередь. Продавец энергично вертел краном, разливая в пузатые кружки пиво, совал помятые рублевки в большую жестяную коробку. Увидев меня, произнес привычно коротко:

― А, земляк.

Я пристроился в хвост очереди. Огляделся. Да, так и есть: неподалеку стояли синие, с никелированной полоской вдоль корпуса с обеих сторон, "Жигули" ― собственность продавца; я не раз видел, как тот, завершив работу, пересчитав выручку, укатывал в нем. Рядом с "Жигулями" ― старый "Запорожец", наверняка принадлежавший какому-нибудь инвалиду ― ну, да: из рук продавца незнакомый мужчина принял пластмассовую емкость и, опираясь о бадик, направился к "Запорожцу". "Запорожец" уехал, обдав пылью самосвал, притормозивший только что неподалеку. Водитель самосвала, детина с фиксами, по-свойски поприветствовал продавца ― тот, довольно осклабясь, протянул кружку с пивом. Очередные, в большинстве завсегдатаи пивного закутка, видимо знавшие о приятельских отношениях между ними, безропотно отнеслись к очевидному нарушению очереди.

Детина сообразил стол на одном из боковых крыльев бочки, извлек из кармана сверток с ломтем вяленой рыбы. Очередь, описав петлю, кончалась у бочки же, в метре от места разлива пива. Я прислушался к беседе мужчин. Отнюдь не из профессионального любопытства, не из желания "подловить" интересный диалог. Притягивало другое ― спроси что, вряд ли смог ответить.

― Подыскать тебе нужно небольшой участок, я так понимаю, ― говорил детина, ловко разделываясь с рыбой, отдирая большими пальцами-граблями розовое мясо. И сам он напоминал огромную плохо прокопченную диковинную рыбу. ― И чтобы к воде поближе.

― Не откажусь, ― отвечал продавец, ни на секунду не прекращая работу.

― Не откажусь, ― усмехнулся весело детина. ― А где найти участок? Проблема.

― Загвоздка, ― согласился продавец.

― Пошарить надо, поспрашивать.

― Накрутишься за день ― собственного тела не чувствуешь.

― Мне подвернулся готовенький. С избушкой. Какой-то малахольный. Уезжал срочно ― ну и запросил копейки.

― Малахольные на вес золота, ― молвил жалостливо, изобразив на лице безысходность, продавец.