Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Я, слушая соседку-профессоршу, представил знакомую аудиторию, дощатую кафедру, на кафедре стакан с охлажденным чаем, предназначенный ораторам, ― она рассказывала, а мой испорченный мозг устремился в игру, прокручивая в стремительном темпе страницы кинобиографии юбиляра. В бидструповском духе. Вот в аудиторию с пузатым портфелем вбегает начинающий преподаватель, поднялся на кафедру, прожестикулировал и... рванул спиною к дверям; вторая страница: быстро, но уже не так стремительно, молодой, но не в такой степени, как в первых кадрах, человек примчался на трибуну, прожестикулировал и таким же образом исчез... третья... четвертая страница... еще и еще... Темп постепенно замедлялся...

И вот день юбилея "прокручивается" с нормальной киноскоростью. Аудитория в ожидании. За рифленым стеклом дверей ― мельтешение теней. Ах, как хочется заглянуть по ту сторону рифленого стекла! Терпение, терпение. Пять! Четыре! Три! Два! Один! И ― вот! Двери распахиваются широко ― в проеме их показываются члены юбилейной комиссии, впереди шествия, как и положено ― сам юбиляр; сидящие в аудитории вскакивают с мест и порывисто аплодисментами приветствуют юбиляра: аплодируют студенты, коллеги, гости, родственники, члены комиссии, аплодирует аплодирующим юбиляр, он счастлив, он доволен и, конечно, смущен; шествующие, аплодируя, занимают места за праздничным столом, правда, в конце происходит, казалось, совсем незначительное происшествие. Вот что. Юбиляр, аплодируя, по инерции (но, какой?!) направился к кафедре, едва не взошел на нее, если бы председательствующий ― все тот же коллега с расцентрированными глазами, мягко тронув за локоть, не указал на почетное место за столом. Юбиляр спохватился, стал похож на рассеянного кинопрофессора. Аудитория отреагировала смехом, умилилась, увидев в крохотном символ большого; кафедра возбудила в юбиляре профессиональные рефлексы, тягу деятельности, с ним произошло то, что бывает с преподавателем любой профессии, когда он видит свой рабочий станок.

Но, профессор, вам сюда!

И лишь немногие, в том числе и председательствующий, визави юбиляра, прекрасно знают, что глубокоуважаемый профессор не из тех, кого может отвлечь несущественное, да еще в такой ситуации, что профессор за свою плодотворную творческую деятельность ни разу не выходил на улицу, по рассеянности одев калоши на босую ногу, и с расстегнутой ширинкой брюк, не в пример некоторым горе-доцентам, во время лекций у него всегда обстояло о'кей! ― что был он постоянно начеку, себе на уме.

― Сюда, профессор.

Аплодисменты прервались, воцарилась тишина, юбиляр и председательствующий, усаживаясь, обменялись улыбками, настолько сердечными, что люди, знавшие близко и того и другого, знавшие их активное неприятие друг друга, знавшие наперечет конфликты между ними, на секунду-другую усомнились в убеждениях: что, если братская сердечность, которую продемонстрировали председательствующий и юбиляр, искренна, исходит из природы их взаимоотношений, значит конфликты ― маска! Что, если в действительности они друзья, маскировавшие дружбу?!

Соседка-профессорша рассказывала ― я в деталях старался вообразить юбилейные празднества. Конечно, они произошли помимо воли юбиляра, возможно, вообще никто не организовывал ― образовались они стихийно ― разве невозможно такое? Конечно, конечно, профессор не намекнул в кругу коллег о грядущей круглой дате, не вырвалось с его уст случайное "Как напирает время, не успеешь опомниться ― уже 60...", а значит, естественно, не последовало в ответ удивленное: "Вам шестьдесят? Да-а-а... ведь вам шестьдесят..."

Нет, не ходил он зондировать почву касательно организации юбилейных торжеств в профком, в ректорат ― ничего подобного, конечно, он не мог позволить ― не мог! Он не принял участия в составлении и рассылке пригласительных открыток с портретом и подобной информацией о себе! Список организаций, учреждений, лиц, конечно, определился не им ― нет, ни с кем из приславших приветствия, из участников торжества ни намеком, ни в прямую, ни по телефону, ни в личной беседе он не заводил речь о круглой дате.

Нет! Нет!

За месяц-другой до торжества ― не более! ― его пригласили в профком,

― Профессор, ― сказали ему в профкоме, ― вам в нынешнем году исполняется 60 лет...

― Да, ― удивился профессор, ― 60. Но что должно следовать из этого?

― А то, ― ответили ему, ― что мы намерены отметить славную дату.

― Кто намерен, простите?

― Вуз, если не возражаете...

Конечно, профессор колебался: торжества в институтском масштабе! Конечно, он весьма скромного мнения о значимости своей персоны, однако свое мнение ― каким бы ни было ― ой как субъективно. Объективно... Если начистоту, какие только юбилейные торжества не закатывали в институте! И по поводу шестидесятилетий и пятидесятилетий коллег-филологов! Чем же, спрашивается, предшествовавшие юбилеи значимее его? Разве его педагогическая деятельность отмечена печатью менее значительных достоинств?! Словом, профессор не намекал, не просил, не настаивал.

Около пятидесяти адресов вручили юбиляру. С золотым тиснением на краснокожем переплете ― 60 лет, со словами "глубокоуважаемый", "уважаемый", "дорогой", "мы знаем вас как ученого-педагога... чуткого... отзывчивого товарища...". Около 20 человек поднимались на кафедру и зачитывали приветствия, папок на столе сложились две огромные стопы ― по двадцать пять в каждой стопе. А букеты цветов? Улыбки? Поцелуи?..

КОТ!

После того, как аудитория опустела, цветы были разбросаны, стопы краснокожих папок унесены, стакан с охлажденным чаем ― к нему никто так и не прикоснулся ― убран, празднества перенеслись в столовую. Юбиляр с родичами не пали лицом в грязь (как можно!), закололи лошадь, шесть темношерстных баранов, закупили туши индюшек, куриц... Стол ломился от земных даров, холодных закусок ― колбасы из конины и жареной птицы, салатов и винегретов, фунчозы и сыра, варенья и джемов, в вазах из чешского стекла ― отборные апорт и виноград, кишмиш и сушеный урюк, нават и сахар, мед и пирожки из мяса, боорсоки и свежие, румяные, будто только что извлеченные из тандыра, лепешки, напитки, расставленные батарейками (шампанское, коньяк, водка, бутылка дефицитного сухого вина, минеральная вода, лимонад) ― казалось, на столах некуда положить и палец, не задев при этом какого-либо яства. А ведь впереди, где-то в финале, ожидались еще и горячие закуски! Достаточно было одного взгляда на стол, чтобы вхолостую заработали органы пищеварения, замутило от желания насытить желудок... Празднества длились на протяжении двух недель, приглашались гости группами: отдельно родственники, друзья, коллеги, знакомые; что ни гость ― имя, известные деятели в сфере культуры. Соседка с супругом попали в группу именитых: она, "записывая на магнитофон" застолье, пила сухое венгерское. К сожалению, "запись" оказалась обрывочной, многое не удалось записать по простой технической причине: запись-то велась с одной точки. Соседка охотно, с удовольствием представила "видеозапись", и я увидел длинный стол, уставленный яствами, ― заработал, обманутый воображением, мой желудок, я уставился на "экран", увидел панораму сидящих доцентов и профессоров за столом, увидел... себя. Да, да: ведь теоретически среди приглашенных мог быть и я в качестве бывшего воспитанника юбиляра... Я сидел, с трудом сдерживая работу желудка, готового ко всесокрушающей работе. Я слушал шутливые перепалки по поводу выборов тамады. Тамада ― традиция недавняя, но пустившая такие корни, которые не выкорчевать и сверхмощному бульдозеру. Вступительная речь тамады, как и ожидалось, блистательная и длинная, заканчивается замечательной здравицей в честь юбиляра ― опустошаются бокалы, руки тянутся к закуске, включаются на полную мощность желудки, в моих руках оказывается заранее облюбованная ножка курицы. Дружно и весело задвигались челюсти ― славное пиршество! Замечательный юбилей!