Хавьер Серкас - В чреве кита

— Шарль Демайи, [13] Герой одноименного романа Шарля и Эдмона Гонкуров. — удалось мне вставить слово, пока Марсело, с трудом выдыхая табачный дым, сотрясался в приступе глухого кашля.

— Да, но не только Шарль Демайи, — ответил он, с досадливой гримасой загасив сигарету и прочистив горло. — Намного ближе к Антонио Асорину стоит Гильермо Эйндхарт из романа Нордау, или Робер Грелу из «Ученика» Поля Бурже, [14] Бурже Поль Шарль Жозеф (1852–1935) — французский писатель, с 1894 г. член Французской академии. Самое значительное произведение Бурже — «Ученик» (1889) — изображает героя, соблазняющего и губящего, в ходе своеобразного научного эксперимента, любящую его девушку. Главной идеей этого романа, мастерски использующего разработанный автором метод психологического анализа, является антагонизм научного мышления и морали. или главный герой «Сноба» Поля Гаро, сейчас не помню, как его зовут… Даже в великом Дезэссенте [15] Речь идет о романе французского писателя Жориса Карла Гюисманса (1848–1907) «Наоборот» (1884), посвященном жизни представителя вымирающей аристократической семьи, не признающего моральных и экономических устоев окружающей буржуазной культуры, «потому что наступило царство конторы, торговли с ее узкими рыночными идеалами». Герой романа — Дезэссент, оторванный от современной ему жизни буржуазного общества, уходит в искусство и искусственное. Неспособный к борьбе с тем, что он ненавидит, Дезэссент создает себе свой мир извращенных грез, в котором все устроено «наоборот» по отношению к действительности. Предпочитая поддельное настоящему, презирая естественные потребности, герой выражает этим свой бессильный протест против ненавистного ему уклада жизни. Значительное место в этой полной эрудиции книге посвящено пропаганде серебряной латыни, литературе эпохи латинского упадка — Петронию, Апулею, Авсонию и ранним христианским писателям. Вместе с тем Гюисманс стремится раскрыть перед читателем художественную ценность Бодлера, Маллармэ, Вилье де Лиль Адана и символистов в целом. Гюисманс сыграл значительную роль в формировании литературы декаданса. есть что-то подобное. Это настоящая традиция, четко определенная линия в повествовании. Вот чем тебе надо заняться: выяснить, что Мартинес Руис взял из нее и как это использует. Это несложно: нормально поработать три месяца, и мы с ним разделаемся. Как ты думаешь?

— Хорошо, но…

— Мы даже могли бы отважиться зайти чуть дальше, — прервал меня Марсело, словно фонтан собственных идей не давал ему обратить внимание на мои аргументы или словно его вообще не интересовали мои соображения.

Я смирился с тем, что придется довольствоваться ролью слушателя: допил виски из стакана и потушил сигарету, бросив рассеянный взгляд в глубину дворика. Сквозь дрожащий солнечный свет я увидел, что усатый тип, посмеиваясь, гладит девушку по щеке, а она довольно улыбается и явно ничего не имеет против. На какой-то миг мне показалось, что я опознал усатого типа — какой-то телеведущий, но едва Марсело снова заговорил, как моя уверенность растаяла.

— По сути, в образе интеллектуала конца века соединены два образа, характерных для традиции девятнадцатого века, — пояснил он. — С одной стороны, это фигура ученого, прежде всего смехотворная, потому что ученый витает в облаках и понятия не имеет об окружающей действительности. Возьми, к примеру, бальзаковского Бальтазара Клаэса из «Поисков абсолюта» или Максимо Мансо. Другой персонаж, возможно, более значительный, — это юноша из глухой провинции, вдохновленный мечтой завоевать столицу; мой учитель Триллинг писал о нем. В отличие от первого, этот образ прежде всего трагичен, потому что его авантюра всегда терпит фиаско или оканчивается кошмаром, или вот возьми Люсьена Рюбампре или Фредерика Моро.

Последовала пауза.

— Да хоть того же д'Артаньяна. Да, да, самого д'Артаньяна, и не смотри на меня так. Д'Артаньян тоже юноша из провинции, покинувший свою деревню и отправившийся завоевывать Париж. Только, само собой, д'Артаньян — это антипод по отношению ко всем прочим, даже включая своего далекого потомка Антонио Асорина, потому что обладает всеми качествами, отсутствующими у других: инстинктивным стремлением к добру, достоинством и мужеством. И поэтому, в отличие от всех прочих, он одерживает победу. Вспомни эпизод в монастыре кармелиток из начала романа. Д'Артаньяну едва исполнилось девятнадцать, он неотесан и безрассуден и только что приехал в Париж, где никого не знает. Так вот, в тот же самый день он оказывается вынужден принять самое главное в своей жизни решение. Когда гвардейцы кардинала появились на площади, где д'Артаньян собрался сражаться на дуэли с Атосом, Портосом и Арамисом, парню пришлось срочно выбирать: послушаться гвардейцев и отступить (а может, даже встать на их сторону) или присоединиться к мушкетерам. И д'Артаньян сомневается, естественно, сомневается. Но, наверное, вспомнив слова своего отца, сказанные на прощанье («Quiconque tremble une seconde laisse peut-être a'appât que, pendant cette seconde justement, la fortune lui tendait», а потом «Ne craignez pas les occasions et cherchez les aventures» [16] «Кто дрогнет хоть на мгновение, возможно, упустит случай, который ему в это мгновение предоставляла фортуна. Не опасайтесь случайностей и ищите приключений» ( фр. ). ), он решает остаться. Он мог бы уйти, но он остается. В этом его мужество. Но вспомни также, что отец велел ему одинаково чтить и Ришелье, и короля, и что к моменту появления гвардейцев он собирался сражаться с мушкетерами. Было бы совсем неудивительно, если бы он встал на сторону гвардейцев. Но нет. Столкнувшись с необходимостью выбирать между гвардейцами и мушкетерами, между Ришелье и королем, между Добром и Злом, он выбирает Добро. В этом проявляется его врожденная добродетель. Решение продиктовано не разумом, а сердцем. И поэтому, когда этот чурбан Портос говорит ему, что он не обязан рисковать жизнью вместе с ними, поскольку он не мушкетер, д'Артаньян ему отвечает: «Je n'ai pas l'habit? Mais j'ai l'âme». [17] «На мне нет плаща мушкетера, но в душе — я мушкетер» ( фр. ). Вот это настоящий мужик! — заорал Марсело, в запале стуча по столу кулаком.

Затем, одним глотком осушив стакан виски, он добавил:

— Ни абулии, ни колебаний, ни жертвенности. Если бы люди больше читали Дюма, жизнь была бы совсем иной. Кстати, о чем мы тут говорили?

Я не успел ответить, потому что в эту минуту биолог с перевязанной рукой снова подошел к нам, на этот раз попрощаться, в то время как его коллеги ленивой вереницей тянулись к выходу из дворика. Марсело поговорил с биологом и после его ухода опять повторил свой вопрос.

— О генеалогии Антонио Асорина, — напомнил я.