Александр Анянов - Рожденные ползать

— И что она говорит про меня? — криво улыбнулся Юра. — Что я завтра снова забуду самолет опечатать?

— Нет, лейтенант. Про тебя она говорит, что не любишь ты нашу Советскую Родину!

До Гусько, наконец, дошел ход мыслей особиста. Он побледнел и сбивчиво затараторил:

— Что вы, товарищ майор! Да я…. Наша великая страна — это…

— Не юли! — повысил голос Рекун. — Кто после выпуска из института пытался дважды устроиться моряком на суда, ходящие в загранку? Кто в 82-м был задержан в режимном районе советско-финской границы. Что ты там делал? Это тоже все случайности? Кто под прикрытием своих прошлых занятий дельтапланеризмом, выспрашивал у летчика капитана Семенова, о том, как взлетать на самолете и легко ли он управляется в полете? Куда ты собрался? В какую страну?

Видя, что Юра молчит, низко опустив голову, начальник первого отдела подошел к нему вплотную, наклонился почти к самому его лицу, и резко стукнув со всей силы ладонью по столу, заорал:

— Отвечать, падла!

— Да, хочу! В Канаду! Может быть, вы что-нибудь слышали о такой стране?! Думаете, я до смерти буду гнить в вашем сраном гарнизоне?! Это вы будете, а я не буду! Я свободный человек и я хочу жить там, где мне нравится! Понятно?!

— Вот и поговорили, гражданин лейтенант, — спокойно и даже удовлетворенно произнес Рекун, возвращаясь на свое место. Он сел за стол и стал заполнять какие-то бумаги.

Время шло, майор продолжал что-то писать. Юрина злость таяла, как снег на солнце и он уже тысячу раз пожалел о своей несдержанности. Наконец, особист закончил, положил бумаги в папку, потом, закрыл ее и неторопливо заговорил:

— Теперь, материала, чтобы закатать тебя в дисбат, у меня достаточно. А ты говорил, что я деньги свои не отрабатываю. Еще как отрабатываю. Эх ты, мурзилка бобруйская.

Рекун встал и прошелся по кабинету, продолжая развивать свою мысль:

— Ты хоть знаешь, что такое дисбат? Это тебе не тюрьма, на нарах не отлежишься. С 5-ти утра до 11-ти вечера — строевая подготовка, пока плоскостопие не заработаешь. Или боевая — будешь ползать, пока на брюхе черепаший панцирь не появится. А с 11-ти вечера до 5-ти утра — вторая смена, в роли ротной жены. Там любят таких, как ты — гладких, интеллигентных. Из таких самые ласковые женщины получаются. Все, допрыгался. Документы оформлены, только командиру свою подпись поставить и — амба! Канаду не обещаю, но холодная длинная зима будет обязательно.

Особист, не спеша, вынул из пачки сигарету «Прима», со вкусом затянулся и посмотрел на Юру. Тот напоминал сдувшийся шарик, такой же поникший и такой же красный.

— Мать, то, есть? — спросил майор после некоторого молчания.

Гусько коротко кивнул головой в подтверждение.

— А отец?

Повторный кивок.

— Ты хоть знаешь, что у него месяц назад был повторный инфаркт?

— Нет! — Юра поднял голову, посмотрев на Рекуна с удивлением.

— А ты когда родителям последний раз писал?

— Наверное, года полтора назад, — неуверенно протянул примерный сын.

— Мо-о-лодец! — восхищенно присвистнул особист. — Так ты, поди, и о первом еще ничего не знаешь?

Лейтенант лишь смущенно пожал плечами.

— Эх! — с горечью констатировал Рекун. — Не переживет твой батя нового удара. Как пить дать, не переживет. Единственный сын — осужден, да еще, по какой статье. Позор!

Он посмотрел на Гусько и, словно размышляя в слух, продолжил:

— Что же мне с тобой делать? Я ведь понимаю, ты парень, в принципе, неплохой. Дурак только.

Ответом ему было молчание.

Рекун выдержал паузу:

— Ты, наверное, думаешь, мне главное человека посадить? Что у меня план по посадкам какой-нибудь есть? Нет у меня никакого плана. А вот дети есть. Один, кстати, твоего возраста. Я хочу только одного — чтобы у меня в полку был порядок. Понимаешь, порядок. И никаких ЧП!

Он подошел и сел на краешек стола, рядом со стулом, на котором сгорбился гражданин Гусько.

— Ладно, Юра, — майор внезапно назвал его по имени. — Так и быть, помогу тебе. Не буду пока давать делу ход. Только ты понимаешь, я ведь тоже многим рискую. Фактически, получается, что я покрываю тебя. Эх, погубит меня когда-нибудь моя добрая душа.

Лоб особиста наморщился, словно он перебирал в голове возможные варианты:

— Давай, чтобы подстраховаться, сделаем вот что — мы оформим документы, как будто ты нам помогаешь. Тогда я напишу, что ты, свои дурацкие действия, производил, чтобы проверить бдительность офицеров полка. Только сам понимаешь, не маленький, мы закрыть на этом дело не можем. Мне, в дальнейшем, нужны будут от тебя хотя бы несколько рапортов, чтобы подтвердить твою работу.

Гусько, опустив голову, тер грязным носовым платком идеально чистые стекла очков.

— Сынок, ну что ты молчишь? Тяжело тебе? А думаешь, нашему поколению было легче? Ведь у тебя отец, член партии с 1957 года, всю войну пацаном, за токарным станком простоял, — продолжил Рекун, проявляя незавидную осведомленность. — Роста не хватало, так ему ящик из-под снарядов под ноги подставляли. Прям, как в книжках. Ему что легко было?

Сын героя труда, наконец, разлепил ссохшиеся от волнения губы и скорее прошептал, чем проговорил:

— Что вы от меня хотите?

— А ничего, — улыбнулся особист. — Точнее, почти ничего. Живи, как жил, служи. Только, если ты что-нибудь узнаешь, услышишь или даже просто заподозришь… В общем, я должен знать об этом первым, а твой командир — только вторым. Понял? Особенно, меня интересуют друзья твои — двухгодичники, — в голосе Рекуна едва заметно проскочила металлическая нотка и тут же исчезла, как будто острый клинок на секунду вышел и тут же спрятался назад, в мягкий бархат ножен. — И смотри, не пытайся меня обманывать! Если вздумаешь что-нибудь отчебучить — ты видел, все документы оформлены. Уже через час тебя здесь не будет и ты, потом быстро поймешь, что наш гарнизон еще не самый сраный. Ты понял меня? Не слышу?

— Да, — тихо ответил Юра. Потом немного подумал и спросил: — А что, все еще существует статья за вредительство?

— Разговоры в строю! Слушай, все внимательно сюда, — привлекая внимание, Тихонов постучал картонкой с прикрепленными к ней записями, которую он держал в правой руке по ладони левой.

Шло обычное утреннее построение техсостава 2-ой авиаэскадрильи.

— Сегодня день подготовки к полетам, Завтра — полеты. Однозначно, стопроцентно, посамолетно, — продолжал инженер. — В 6 ноль-ноль утра — колеса в воздухе. На полеты выставляем 15-ый, 17-ый, 19-ый, 20-ый, 22-ой, 21-ый…. Нет, отставить. И… 18-ый. Ясно? Теперь, Синицын, что с пушкой на 19-ом?

— Заклинило во время стрельбы, — отозвался старший лейтенант Синицын, он же, Вова-вооружейник, начальник группы вооружения эскадрильи.

По установленной в полку традиции, всех начальников групп вооружения именовали подобным образом. Соответственно, в первой эскадрилье был Витя-вооружейник, в третьей — Петя.