Кристос Циолкас - Пощечина

— Нет.

— Придешь.

— Нет.

— Да. — Он будет настаивать, пока она не согласится. Он прав. Никогда в жизни он еще не был так абсолютно прав. На этот раз он заметил в ее глазах гневный огонь.

— Вы мне не отец.

Ему хотелось залепить ей пощечину. Выходит, все это ничего не значит — все эти годы взаимной симпатии, на протяжении которых они вместе смеялись, он защищал ее, заботился о ее детях, помогал ей и Гектору деньгами, тратил на них свое время? Выходит, любовь и семья для нее пустые слова? Все для нее ничто, кроме собственной гордости? Или она думает, что проявляет храбрость, выказывая ему неповиновение? Она, Гектор, все эти безумцы… они понятия не имеют, что такое мужество. Все преподнесено им на блюдечке, все, что они считают по праву своим. Она вон даже убеждена, что защитить подругу — это дело чести. Одна война, одна бомба, одно несчастье, и она потеряет голову от страха. Он для нее пустое место, потому что, как и все они, она законченная эгоистка. Она не знает жизни, считает, что важнее ее драмы нет ничего на белом свете. Чокнутые мусульмане правы. Бросить бы сейчас бомбу на это кафе и стереть их всех с лица земли. Ее красота, утонченность, образованность — все это пшик. В ней нет смирения, нет великодушия. Чудовища. Они вырастили нравственных уродов.

Манолис бросил на столик десятидолларовую купюру, проглотил остатки кофе и поднялся:

— Пойдем.

Она вскочила на ноги:

— Куда?

— Коула ждет нас дома.

Он пошел вперед, заставляя свои слабые ноги унести его как можно дальше от нее. За его спиной раздались ее быстрые шаги. Она окликнула его, он обернулся. С ключами в руках она стояла у своей машины на Хай-стрит.

— Передай Коуле, что я пошел по магазинам. — Он не хотел сейчас находиться в присутствии двух этих женщин. Он представил, какой будет реакция жены, когда она поймет, что он провалил свою миссию. Она обдаст его презрением. Это будет невыносимо. Старый дурак, болван. А он-то считал, что они его любят, уважают, прислушиваются к его мнению.

— Поехали.

Разбежалась.

— Пройдусь по магазинам.

Айша открыла дверцу машины:

— Маноли, извините.

Он повернулся к ней спиной и зашагал прочь. Слова легко срывались с ее языка, но они ничего не значили. У австралийцев «извините» — это слово-сорняк, они произносят его где ни попадя. Извините, извините, извините… Она ни в чем не раскаивается. А он-то надеялся, что она его любит, уважает. Годами лелеял в себе эту надежду. Ему хотелось отдубасить самого себя — за собственное тщеславие, за глупость. Прежде он никогда ни о чем ее не просил и теперь уж никогда ни о чем не попросит — она должна это знать. Извините. Он выплюнул это слово, словно отраву.

Он думал, что она его любит. Старый дурак.

Тебе повезло, Тимио, прошептал он на ветер, обращаясь к тени своего друга. Сколько еще мне ждать, пока смерть за мной придет?

В итоге он не пошел ни в торговый центр, ни в магазины на Хай-стрит. Он был не в настроении пялиться на витрины; его всего наизнанку выворачивало от обилия всех этих соблазнительных вещей. Он также предпочел бы не видеть лица своих соседей, пожилых греков и гречанок, устраивавших сходку у торгового центра, как некогда в молодости они собирались на деревенской площади. Он покинул свою чертову деревню сто лет назад, уплыл от нее за океан, но деревня приехала вместе с ним. Манолис свернул с Хай-стрит и переулками зашагал к вокзалу Мерри. На платформе, сразу же по выходе из вестибюля, стояла юная магометанка со спрятанными под платок волосами. На вид совсем ребенок, школьница. Глаза у нее так и бегали — видимо, она нервничала. Манолис улыбнулся девушке. Не следует ей торчать на платформе одной, в этот поздний час кто только не шляется. В ответ на его улыбку девушка потупила взор. Откуда б ни была она родом, она тоже привезла с собой свою деревню. Проходя мимо нее, он заглянул в вестибюль. Там девушка постарше, тоже в накинутом на голову платке, под которым прятались шокирующе оранжевые волосы, обнималась с каким-то худым юношей. Заметив его взгляд, она отстранилась от парня. Тот поднял голову и посмотрел на Манолиса — сначала со страхом, потом сердито.

— Какого фига тебе надо?

Девушка, рассмеявшись, вновь упала в его объятия. Парень на вид был совсем мальчишка, его белое веснушчатое лицо еще хранило отпечаток детства.

Качая головой, Манолис пошел дальше. Они обратились к нему на языке зла. Это не их вина. Сейчас время недобрых людей.

Девушка помладше проводила его взглядом. Он услышал, как она шикнула на своих друзей:

— Зачем вы его обругали? Он — никто, обычный старик.

Совершенно верно. Он — никто, просто старик. Ни родитель, ни дядя, ни старший брат, которых нужно бояться, от которых нужно прятаться. Манолис улыбнулся сам себе. Парень чуть штаны не обмочил: должно быть, принял его за отца девушки. Он сел на скамейку в конце платформы. Его нос уловил запах никотина: дети в вестибюле курили. Сам он не прикасался к сигаретам вот уже более двадцати лет, но бывали моменты, когда он скучал по старой привычке. Ожидание всегда порождало в нем желание закурить.

Он сошел с электрички в Северном Ричмонде. Никакого плана у него не было. Он знал одно: домой он идти не хочет. Он зашагал по Виктория-стрит. Казалось, что ни вывеска, то азиатский ресторан. Этот район Ричмонда принадлежал азиатам, а ведь когда-то здесь заправляли греки. Он шел по узкой улице, но не замечал ни мальчишек-азиатов, ни женщин-вьетнамок с продуктовыми тележками. Он перенесся в другое время. Он шагал мимо мясной лавки, принадлежавшей парню с Самоса, мимо закусочной, которой владела чета из Агриниона [115] Агринион — крупнейший город в номе Этолия и Акарнания (Западная Греция). , мимо кафе, где в молодости он постоянно ошивался вместе с Тимиосом и Танассисом. Манолис тоскливо вздохнул. Ему вспомнился вечер, когда он проиграл всю свою получку. Явился домой, а Коула прогнала его и бежала за ним аж до самой Бридж-роуд, обзывая его всякими словами — мерзавцем, животным, ослом, жалким червяком. На ее крики соседи повыскакивали из домов и, стоя у своих калиток, стали их подначивать — мужчины поддерживали Манолиса, женщины подбадривали Коулу.

Он остановился на светофоре. Мимо катила коляску молодая австралийка с кольцом в носу. Она как-то странно, в замешательстве, посмотрела на него. Он кивнул ей, она застенчиво улыбнулась в ответ. Он свернул в маленькую улочку. На месте многоквартирного дома некогда стоял завод, на котором он работал. На входной двери дома, где когда-то размещалась греческая школа, которую в детстве посещали Эктора и Елизавета, красовался плакат с надписью «Голосуйте за „зеленых"». Он свернул на Кент-стрит.

Остановился перед домом Димитри. Здания вокруг были отремонтированы, с чистенькими фасадами. Они казались нежилыми, как дома в кино. В палисаде Димитри и Георгии густо росли молодые стебли кормовых бобов, виднелись первые толстые листья шпината и мангольда. Воздух полнился ароматом приближающейся весны. Он увидел огородное пугало — тонкий шест с двумя привязанными к нему разорванными пластиковыми пакетами — и фиговое дерево высотой с дом. Манолис остановился в нерешительности. Может, у него разыгралось воображение? Неужели этот дом и этот сад из прошлого? И если он попробует толкнуть калитку, его руки не пройдут сквозь воздух? Дверь не исчезнет, если он начнет стучать в нее? Не может быть, чтобы они до сих пор жили здесь. Наверняка они тоже, как и все прежние обитатели этого района, выехали из города, переселились на окраины бесконечных ответвлений Мельбурна. Он все же толкнул калитку. Ржавое железо чиркнуло по бетону. Судя по пронзительному скрежету, калитка была настоящей. Он постучал в дверь.