Галина Щекина - графоманка

— Как так?

— Да так. С обиды все.

Ларичева молчала. Перед ней стоял простой забулдыга, худший из худших, лучший из лучших.

— Ты ее так любишь до сих пор… Ты однолюб, слушай…

— Кто ее любит, шалаву. Все давно выгорело. Знай мотается к хахалю в район. Что ни выходной — поехала…

— А ребенок?

— Со мной ребенок.

— И чем ты его кормишь?

— Рожками.

Ларичева представила, как небритый Упхолов варит своему узкоглазому ребятенку серые рожки, и у нее вся душа заныла.

— Ты, Упхолов, очень сильный поэт. И будешь еще сильней, если не сопьешься… Давно вы развелись?

— С год уже. Мы когда в суд пошли, у нас по квартире все цветы завяли, даже столетник. Скрючило, как морозом.

— Может, без воды.

— Вода ни при чем. Злоба это. Такая, что водой не отольешь. И ни дышать, ни жить — ничего нельзя. Все живое дохнет.

— Ой, Упхолов, ой, терпи, не сдыхай. В такой энергетике поэту невозможно жить, но писать можно. Слышишь?

— Чего там, не один такой.

— Ты особенный, ты поэт.

— Были и покруче меня поэты. Да только где они теперь…

— Ты кого имеешь в виду?

— Хотя бы Рубцова. Которого убили. А ей ничего, живет.

— Брось. Она свое вытерпела. Думаешь, мало? Но откуда мы с тобой знаем, что там было? Мне жалко ее.

— А его?

— Без слов! Но не нам с тобой рот открывать… Если бы не пил… Упхолов! Стой.

— Стою.

— Тебе что легче — пить или вот с этой тетрадкой?

— С тетрадкой я пью или нет — но живой. А так бы уж хана. Я тебе ошшо тетрадь принесу, можно?

— Неси. Что ни больше, то лучше. А я тебе свое дам, ага? Все не зря хоть бумагу портить. Живому дашь, живое слово скажет. И еще я тут тебе листочек принесла. Это из моего песенника, даже не знаю автора. Все равно что про тебя написано, а? Смотри:

“Второго мая хлынул снег. И ты не то чтоб сник, Но шуму рощ и плеску рек Ты больше не двойник. Ты сочинитель книг. Окно закрой, очки надень, Журчащий луч, цветущий пень, Подснежников лесной салют… Так люди о любви поют, Когда она уходит в грязь И в холод, не простясь”.

Он глянул на ее листок, кивнул. И пошел под свои темные своды, и все оглядывался. А Ларичева думала — что, что такое? Не насовсем же уходит, не в вечность, в подвал, где все сплошной кабель, РП и трансформаторы ломаные… Работать человек пошел, не в гроб ложиться… Почему же так жаль чего-то, почему смотришь вслед и боишься потерять?

Но ей казалось, что она должна бы за ним присмотреть, чтоб не врал. И убедиться, что он взял в руки пассатижи или тестер, а не смятые деньги, чтоб бежать за бутылкой. Не понимала, что нет у нее такого права — спасать. Не ее собачье дело… А это самое обидное. Ларичева, когда была маленькая, всегда сны видела про геройство. Будто бы она отвязывает знакомого мальчика от дерева и они бегут. Что уж темно в лесу, а они все бегут, пока не стукаются обо что-то. О землянку для охотников и грибников. И там она водой из железного ведра омывает кровь со лба и рук этого мальчика, и он благодарно на нее смотрит. Но Ларичеву этим не проймешь. Она вскакивает на коня и уезжает…

КРУЖОК РАЗВИТИЯ РЕЧИ

На первом кружке Ларичева испытала бешеный праздник души. Сидели все под светлыми сводами библиотеки, между стеллажей. Тут работала хорошая женщина, библиотекарь, по совместительству кладовщик кабельного склада. Руководитель — добрый седовласый старец, стал читать тот самый рассказ, как женщина бросила в роддоме ребенка. А читал он его бархатно, рокотно, останавливаясь на паузы, повышая голос. Все слушали — ах! Как вино.

Стали обсуждать — ужас. Ни одной речевой характеристики, ни одного описания лица, нет мотивировок. И вообще — при-ми-тив. Рассказ про западню в лесу, про Костю и Киру понравился больше, хотя опять то же — сентиментальщина! Третий лишний! Сколько раз это было! Стало быть, вино-то горькое. Что-о-о-о? Мы не пьем вина. У нас “За чашкой чая” называется”.

Обсуждали и попытки Упхола. Тыкали на ненормативные слова. Так и сказали — пропалывай, пропалывай слова такие — сорняки. А хитрый Упхол им говорил: “Всю-то тетрадь могу этак, сорняками… Я электрик… Пишу для рабочего класса. Мне все можно”. Все стали кричать. Вот поэт. Он электрик или слесарь. А вот — журналист. Это имеет значение или нет? Есть литература низов и верхов. Кто же захочет писать для низов? Все хотят для верхов.

Но старец объявил, что это чушь и писать надо не для верха и низа — вы только разделите-ка читателя на верх и низ? — и что получится? Не стыдно? Писать-то надо для души, и тут не важно, что электрик, что директор. А ты Упхолов, ты не ерничай, а покупай машинку, сам печатай, культуру соблюдай, а ты, которая про яму написала, уж хватит сочинять. Ты жизнь пиши, а не высасывай из пальца. Она ведь интересней всяких сказок. На следующий раз придете, домашнее задание даю, чтоб сочинили мне сонет. Нет, я не стану, не хочу быть смешней, чем я есть. Ну, и что, что Гумилев. А чем все кончилось? Расстреляли.

В гостях у нас — подпольные поэты, я надеюсь, будут. Ну, в том смысле, что они себя всем противопоставили. Из-за таких вот отщепенцев на всю литературу гонения, а вообще, что они там создали? Никто не видел. Говорят, есть таланты. Разберемся.

Ларичева слушала, слушала, и чем больше говорил старец, тем больше ей самой хотелось стать на это место. Она все записала, все запомнила. И лучше все сумеет. Наоборот, она не стала бы никого называть отщепенцами. Ведь все мы отщепенцы! В том смысле, что никто не знает, что же мы такое создали. И не мы, а нас всем остальным кто-то противопоставил… Но старец — молодец, она бы и не знала… “Извините, я хотела вас спросить — что за автор у этих стихов? Списала их с книжки. А обложки не было…” — “Нет, я не в курсе. Но по стилю женщина. Вот про одно могу сказать — похоже на Бек, вот это — “честная старуха”. Так только одна женщина могла написать, дочка моего любимого Александра Бека”. Такого поэта Ларичева не знала.

— Упхолов, стой. Могу тебе машинку предложить, б/у. Не хочешь? Может, она ломаная, так ты ее починишь или выбросишь.

— Что за вопрос, хочу, конечно. Ты завтра на работу принеси, а бабки я тебе в получку…

— Да какие бабки, какие дедки, что ты несешь…

РОЛЬ ПОСТЕЛЬНОЙ СЦЕНЫ И ДРУГИЕ СОВЕТЫ ГУБЕРНАТОРОВА

Когда из-под светлых сводов бухгалтерии приходили и просили найти то-то и тот-то в такой-то папке, или за такой-то период посмотреть определенный показатель, то им всегда смотрели. Догоняли и еще раз смотрели. А когда к ним в бухгалтерию ходили, то все получалось, что они заняты опять. Акты ревизии пишут! Зарплату начисляют! Инвентаризацию на складе оборудования сводят! Оборудование Ларичева, конечно, сосчитала на больничном, и по столбцам сбила, но динамику по годам не сделала. А им надо износ и остаточную стоимость. Ларичева заметалась, как пожар голубой, ища по коридорам Нездешнего, только он мог подтвердить, что о динамике речи не шло. Но не нашла.