Галина Щекина - графоманка

Ларичева открыла рот и забыла его закрыть. Сильное насыщение атмосферы волшебными словами будило в ней зверя. Она в такой обстановке не могла пригибать голову и притворяться, что это все равно. Какое там! Нартахова, сидевшая рядом, то и дело дергала Ларичеву за рукава, чтобы та закрыла рот, не подпрыгивала на стуле, не качала ряд, а то народ пугается, вообще как-то вошла в рамки. Но Ларичева не понимала, что от нее хотят.

Вначале выступали новые поэты с новым языком Алехин и Строчков, они своей крутизной ошеломили пугливый провинциальный народ, и, поскольку они читали непонятно совсем, она умоляюще думала — ничего, пойму их, я потом пойму, а сейчас начнется любимое, так я уже не стану отвлекаться… Да, волновалась Ларичева не зря. Случилось что-то невероятное. Низким прокуренно-сладким голосом Татьяна Бек читала стихи из маленького затрепаного песенника Ларичевой! И поскольку это было освоенное, любимое в течение нескольких лет пространство, и Ларичева оказалась в нем не одна, она поняла, что всю жизнь любит эти стихи, выдохнутые душой этой чудной, некрасивой, сильно любившей женщины. Шляпка! Да про эту шляпку Ларичева еще в институте знала. Некоторые строчки она повторяла за выступающей, шевеля губами, и строгая Нартахова в узком черном платье, вся в микрофонах и блокнотах, только качала аккуратной головкой в вязаном шарфике.

Но как было стерпеть, как? “О родина, где я росла, ветвясь…” — это про нее, Ларичеву, про ее бедную, неудавшуюся литературную судьбу, “Бросила, бросила, бросила петь…” — тоже про нее, “Где ты, в какой пропадаешь пивной?!” — это про Упхолова, “Ни обиды, ни мести, Лишь пение тайных волокон, Вот и снова мы вместе, На маленькой кухне без окон” — это в какой-то степени их кружок по развитию речи, и в какой-то степени веселый Ларичев, и даже Нездешний. “Вы, кого я любила без памяти…” — Нурали и его любимая со ртом-вишенкой.

А когда медленная, грузно-высокая поэтесса прочла обжигающее “Безжалостно, сердечно сухо… Я буду честная старуха!” — зал нерешительно, но зааплодировал. И вместе со всеми аплодировал блестящий профессор, член букеровского жюри — и артистично склонял голову. И потом сама поэтесса говорила о Рейне, что это — суть центральный защитник.

“Он с барственной кротостью и гордым смирением разделял общую участь. Его протест тоталитарной доктрине выражался в лукаво-юродивой неподчиняемости тому самому идеологизированному сознанию, которое…” У Ларичевой стоял в глазах клубящийся туман. Не о себе она страдала, нет, о них, чьи уста произносили такие понятные и, однако, такие единственные слова. Господи! Рейн. Чтение его стихов напоминало ревущий водопад. Падая в этот бурлящий поток, Ларичева не в силах была выбраться, эмоции сотрясали ее, выпуклость и фактурность гремящих строф не давали переключиться на окружающее и только сильнее тащили по течению. И вроде бы никаких поворотных событий там не было, просто — дома, реки, деревья, балконы, все, куда ни падал взгляд поэтов, попадало в мешанину стиха и впечатывалось навсегда. “Подойди к подоконнику, Обопрись, закури. Теплота потихонечку Растворится в крови. Все тесней и мучительней, Все сильней и больней, Глубже и возмутительней, Лучше, больше, умней”. В стихах оживало множество людей, среди которых — и просто друзья, и Ахматова знаменитая — “три могилы — Илюши, Володи и Анны Андреевны…”

Это были и просто отдельные поэты. Это были люди с одной и той же “кухни без окон”, только их кухня вмешала десятки и сотни. Незримое братство людей одной крови. Так вот что знакомое охватило ее — на них были похожи “кентавры”.

Но от Ларичевой просто так нельзя было отделаться. Она задала вопросы поэтам, и был там панегирик для Бек, и был особый вопрос для Рейна: “А правда ли, что вы в одной поэме говорите от лица своих кумиров?” И Рейн ответил — да, правда, в поэме “Голоса” я оживил Гумилева, Мандельштама, Кузьмина, и Довлатова, даже книжка у меня есть “Мне скучно без Довлатова”.

Под конец встречи Ларичева предложила спеть под гитару песню. На стихи Бек она петь стеснялась, так как песен для нее было много — какую выбрать? Все любимые. Она знала одну только песню на стихи Рейна, ту, которую сложила сама, и долго извинялась перед публикой за свою самодеятельность, но, наконец, ее спела — “Укроемся в лесах Пицунды”. “Прожектор на твоем лице, И все находится в конце — Укроемся в лесах Пицунды… Затеем плутовской роман, Запрячем в чаще шарабан, И будем вовсе неподсудны…” Есть там леса или нет, но то, что будет побег, это точно… Была в этой незатейливой песенке как бы присущая поэту легкомысленность, а Ларичеву баюкало чувство бесшабашной свободы, ведь именно этого ей всегда и не хватало…

После аплодисментов, когда лицо ее пылало, кругом был грохот стульев и шарканье ног, она подошла к Бек, как во сне, и Бек подарила ей свою книжку! О…

А Рейн, улыбаясь, посмотрел, склонил голову к плечу, и вдруг жена его капризно сказала: “Поцелуй девушке ручку, Женя, не правда ли, она заслужила…” И божественный, маленький ростом человек, поцеловал ей руку! Боже мой. После чего окончательно обалдевшая и сбитая с толку Ларичева уставилась на руку, целованную Рейном, держа в другой книжку и гитару. И так долго стояла, пока все выходили. Неужели вот эта рука, просто рука с серебряным колечком, удостоенная губ великого поэта, обречена только стирать и готовить? И не допущена даже до компьютера, чтоб, бегая по клавиатуре, запечатлеть пеструю радостную жизнь?

Она стояла в своем трикотажном новом костюме с кожаной аппликацией на груди, забыв, что шелковый длинный шарф на шее она откинула за спину и назад его перекинуть забыла.

Это был хороший столбняк, правильный.

Оттого и появились в материале Нартаховой исторические слова: “Они приезжали ко мне”.

КАК ЛАРИЧЕВА СМЕНИЛА ПЛАСТИНКУ

Все выходные Ларичева стирала. Ее обуревала тоска, но она эту тоску давила, выжимала вместе с потоками воды из простыней и наволочек. Странное, однако название — наволочки, откуда оно? Постирала детские тряпки, покипятила постельное, замочила половики. Кое-что погладила. Сварила борщ на два дня. Спекла кофейный кекс на две сковороды…

Гулявший с детьми муж посмотрел на эту бурную деятельность и покачал головой.

— Приступ чистоты? Опасный симптом. А в кино ты не хочешь сходить?

— А детей куда?

— А младшенький — накормленный — заснет, а старшенькая — умненькая — почитает. Пошли? Фильм шедевральный. Нельзя пропускать.

— А что там? Хотя все равно, ты разбираешься, на плохое не поведешь…

— Хотя нет. Ты, дорогая, наверно, устала…

— Нет! Я ползком и все равно пойду…

— Договорились. Про Сокурова слышала что-нибудь?