Галина Щекина - графоманка

— Нет, какое там. Это вовсе наоборот, это антиэротика, это как бы чернуха в эротике. Советский вариант садомазохизма.

— Да ну. Ларичева простенькая женщинка. Что она понимает в постели? Для нее любовь — это словесное тюр-люр-лю. Сидеть за два км и мять полу пиджака любимого человека. Ей надо, Господи прости, единство душ, а не единство — гм… Сначала должны пройти муки. Потом узнавание кармы до пятого колена. Горячие клятвы. Только потом она начнет раздеваться… Да и то в последний момент начнутся месячные…

— Дорогая, ты прочти опус, потом поболтаем… Ну, не немедленно… Как будто тем для разговора больше нет.

— Ну, хорошо. Только скажи одно — ты разочарован?

— Не сказал бы. Есть даже элемент шока. Написано, конечно, грубо, потому что фашиствующий молодчик, муж героини, дан как бык-производитель, а любовник, интеллигентный слюнтяй — вовсе не мужчина. Это очень упрощенная картинка. Никто из них не мог быть таким квадратом. В каждом бывает и то, и другое, понимаешь? Но это от неопытности, это поправимо. Главное — она не может описать секс, потому что не знает, что это такое… Есть любовь, нет — секс существует как отдельная область, которая не зависит от романтических отношений. И там свои законы… Бедная твоя Ларичева, убогая совершенно. Она, кажется, замужем?

— Замужем. И говорит, что мужа любит, что поймалась на его чувственность задолго до заключения брака…

— Мне неинтересно. Мне и так все уже ясно.

— Что тебе ясно?

— Что люди жизнь проживают насильно. То, чем можно насладиться, у них орудие пытки.

— А ты? Ты умеешь насладиться?

— О, да. И ты тоже. Иначе зачем мы здесь сидим?

И они сменили тему разговора. Они ели и пили под светлыми сводами административной столовой, где висел под потолком большой телевизор, изысканные приятные создания, глядя на них, муж Ларичевой подумал бы, что смотрит видик. Они умели пошутить друг над другом, умели сказать колкое словцо и незаметно погладить друг другу руки, а под столом коснуться ногой. И все это изящно, легко, как бы говоря — только для тебя я вот так. Это был праздник исключительности.

А рядовая, затурканная своими проблемами Ларичева, простенькая женщинка в клетчатом (опять же) платье с воротничком, сидела и, сгорбившись, переписывала бухгалтерские выкладки. У нее рябило в глазах, она их терла и таращила. Нет, она, конечно, не Эмма Бовари, но все равно она тоже рождена не для этого. И ни для того, и ни для другого. А для чего? Ей казалось — для того, чтобы писать. Ведь это было понятно даже и ежу! Истории вагонных и больничных разговоров она не могла не записывать. Они бы забылись. А тут, когда она их строчила, она же сливалась с ними, это было зверское, необыкновенное варево, суп из прошлого, настоящего и будущего. Адский бульончик из чужой фактологии, прокипевший на личных страстях ларичевского “я”…

Прохожие, конечно, могли идти по улице и хохотать, но они как бы невзначай заворачивали к Ларичевой и там у нее, под светлыми сводами ее причудливых рассказов, застревали. И, всласть поговорив с ней, подосланной лазутчицей, оставались бесценными свидетелями времени. Это уже было доказательство, что они жили.

И Батогов, прораб техпрогресса, разгневанный кадровыми искажениями — оставался. С седой шевелюрой и лучиками глаз, бессмертным голосом Лучано Паваротти, с безумной сестрой, жертвой зрелого социализма, незамужней от излишнего ума дочерью, с иркутским романом и надеждой на переворот. И Упхолов, грустный однолюб, деревенский Шекспир, будущий классик, ошеломленный силой забившего из него фонтана рассказов, с его узкоглазым сыночком и серой лапшой в сковороде — он тоже оставался. И Радиолов, управляющий судьбой современной литературы, покорный учительской указке его жены, нежный руководитель нежного ремесла, которое его же самого и задавило — оставался. И Нартахова, двадцать лет без всяких надежд пишущая рассказы в стол, интеллигентное существо, умудрившееся в глуши прочесть Ларичеву и запомнить, Нартахова с ее жаждой влюбиться, попавшей в жены к передовому механизатору, который с ней говорил только матом и криком. И Забугина, неунывающий борец за свое место под солнцем среди мужчин. И Нездешний, нешуточно добивавшийся смерти, а добившийся новой формы жизни, исполняющий христовы заповеди, почти святой для других и деспот для себя, то есть как бы мученик. И сама Ларичева, захваченная попытками их понять и полюбить — тоже оставалась. А поскольку перед ней не стояло никаких воспитательных задач, а только донимала лихорадка летописца — она не пыталась что-то там “подать”. Она шпарила по-черному, валила в котел все, что успевала между лестницами, стирками, поликлиниками и скороварками.

И это получалось некрасиво. А почему? А потому, что она сошла с ума от восхищения, сдвинулась, ее поражала именно сама реальность, она любила все так, как есть. А литература должна воспевать! Получалось, что Ларичева воспевает черт-те что…

В рецензиях, которые она оставила Нездешнему, ее резко осудили за то, что ее герои тусклые, тупые, чаще всего пьющие люди, то есть представители нашего бездуховного времени. Токарь, который сочиняет песни, учительница, полюбившая затраханного в армии пацана, юная мать-домохозяйка, которую буднично насилует муж, талантливая журналистка, одинокая и обреченная быть второй женой мужа… А сколько их всего, таких! Все это, мол, не герои, не народ. “Да, это есть в жизни, но не будешь же описывать каждого бомжа, собирающего бутылки!” — говорили ей. То есть все ее герои, взятые из жизни наугад, были не герои, а выродки.

Ларичева сидела пылающая и догадывалась, чего от нее хотят. Чтобы она описывала прекрасное. Чтобы она описывала не то, что она хочет, а “то, что нужно народу”. А кто это решил — что народу нужно, а что нет? А сама Ларичева, значит, не народ? Выродок нетипичный, который пытается опозорить великую нацию, описывая ублюдков? “Ах, да она еще, кажется, и хохлушка, тогда все понятно, почему она, такая сучка, Россию не любит… ВСЕ ОНИ пытаются опозорить нас: Войнович, Терц…” — говорили о ней. “Думаешь, у Радиолова меньше горя было, чем у тебя? Да он еще до тундры весь облучился, да у него селезенки наполовину нет, вот сколько выстрадал, да посмотри на других, что они пережили!” — говорили ей.

Значит, описывать хорошее. А остальное куда девать? Выходить к людям с добротой, светом, который не знаешь, как и из кого выжать, а вот это, что останется — это куда девать? А это пускай там внутри бурлит, залить бетоном, как реактивную язву, и пускай. Может, рванет потом через столетие, ну, и черт с ней, зато наша миссия выполнена, мы хотели сеять разумное, доброе, вечное — и сеяли. А что Ларичева сеяла? Всякую гадость. Вот именно.