Анош Ирани - Песня Кахунши

Гудди смотрит ему в глаза. Нет, она не ослепла. Чамди хочется заговорить с ней, чтобы убедиться, что и остальные страхи тоже напрасны, вот только не знает, что сказать. Что был взрыв? Что погиб политик? Что Ананд-бхаи обещает новые погромы? Так ведь ей все равно.

– Сумди, – тихонько говорит Гудди.

Ничего не надо объяснять, он так сжал пальцы Гудди, что она все поняла. Его снова тошнит, как тогда, днем, и огонь опять обжигает кожу. Языки пламени лижут его лицо и тело. Ему стыдно, потому что его так трясет, а Гудди лежит совсем тихо и смотрит на него целую вечность. Потом ее тоже охватывает дрожь, пальцы сжимают руку Чамди, как будто теперь взрывная волна боли докатилась и до нее.

Рано утром Чамди и Гудди идут на Грант-роуд, на мост. Гудди едва держится на ногах, ей не стоило выходить, но Чамди сказал, надо сделать то, о чем так мечтал Сумди. А больше ничего говорить и не нужно было.

Они медленно поднимаются по ступеням на мост. Чамди чувствует, как Гудди волнуется за Амму. Чамди уже сбегал к дереву, он хотел и Амму взять с собой, но не нашел ее. Он представляет, как Амма бесцельно бродит по улицам с младенцем на руках и не знает, что ее сын мертв.

Чамди вспоминает, как они с Гудди катались на лошадях. Он был счастлив тогда, в первый раз в жизни. Он благодарен судьбе за эту ночь. Чамди сжимает белый узелок и думает: «Странная штука – жизнь. Когда-то в эту белую тряпку был завернут я, а сейчас в ней мой друг».

Последние ступени. Гудди опирается на плечо Чамди. Она устала, хотя они совсем немного прошли. Рано утром на мосту мало машин, только торговцы ставят свои палатки на площади перед вокзалом. Продавец лимонного сока моет стаканы. Продавец расчесок, зеркал и ежедневников расстелил на земле синюю клеенку и раскладывает на ней свой товар. Рядом две женщины развешивают на подставках дорожные сумки и одежду.

Гудди знобит. Поверх платья она набросила полосатую шаль, которую ей дала старуха. Дарзи сказал, у Гудди температура из-за швов на лбу, но это не страшно.

Из электричек высыпают пассажиры и бегут через дорогу к автобусной остановке. Под мостом грохочет пригородный поезд. В окнах домов появляются люди. На проводах вдоль путей расселись вороны.

Чамди и Гудди стоят посередине моста, у каменного парапета. Рядом справляет нужду какой-то человек. Он быстро застегивает молнию и спешит на другую сторону. Чамди смотрит вниз. Маленький мальчик кладет на рельсы пустой кокосовый орех и ждет поезда, чтобы тот раздавил скорлупу. Чуть дальше по шпалам, спотыкаясь, бредет нищий с бутылкой. Гул поезда затихает, теперь можно разговаривать.

– Я долго не простою, – говорит Гудди. – Сил нет.

– Я знаю, – тихо отвечает Чамди.

Он кладет белый узелок на парапет.

– Знаешь, о чем он мечтал?

– О многом. Мы оба мечтали вернуться в деревню.

– А еще? Чего он хотел больше всего на свете?

– Не знаю. Я устала.

– Летать. Говорил, что нога тянет его вниз, а ему хочется в небо. Поэтому мы сюда и пришли.

Чамди осторожно развязывает узелок и долго смотрит на пепел.

– Неужели это он? – наконец говорит Чамди.

Гудди молча глядит на тряпку. Восходящее солнце окрашивает стены домов в розовый цвет, и от этого город становится менее угрюмым. Вдалеке небоскребы горделиво взирают на окрестные трущобы.

– Я хочу кое-что сказать, но не знаю как. Я любил твоего брата, хотя мы были знакомы всего три дня. – Чамди говорит с трудом, даже запинается.

– Я тоже его любила. И мама.

– Мы ее найдем. У навеса ее нет. Будем надеяться, она вернется.

Гудди смотрит на рельсы, губы у нее дрожат. Она изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать.

– Мы должны помочь ему взлететь, – говорит Чамди.

Они вместе поднимают Сумди и выпускают его в небо.

Сумди разлетается на тысячу серых пылинок, блестит на солнце, взмывает и осыпается на рельсы. Словно птичья стая. Каждая пылинка – частичка Сумди: его улыбка, его неровные зубы, его глубокий шрам, его больная нога, его рука на плече Чамди, его смех в ушах сестры.

Когда ветер уносит весь пепел, Чамди выпускает из рук белую тряпку.

«Лети к ногам отца, – просит он. – Он узнает тебя по трем капелькам крови. Теперь пусть он меня ищет».

Вот бы миссис Садык была рядом сейчас, она бы им очень гордилась! Он снова слышит ее слова: «Сколько тебе лет, уже неважно. Ты стал мужчиной. Ты стал таким, каким я тебя воспитала. Прости меня».

Но Чамди благодарен ей. И ему очень хочется, чтобы она об этом знала.

«Пожалуй, даже хорошо, если отец умер, – думает он. – Я тоскую по нему, хотя даже не знал его. Как же тяжело было бы матери с ним расставаться! Если родители мертвы, то хоть вместе сейчас».

Скоро Сумди полетит над своим любимым Бомбеем и сможет заглянуть в каждый грязный закоулок. Будет смотреть крикетные матчи и петушиные бои, заходить в притоны, играть, пока не опустеют карманы или пока не надоест. Частичка его упадет на крышу вот этого пригородного поезда и поедет до конечной. Остальные разлетятся по городу и по всему миру, – не тому, что знает Чамди, а тому, что виден с высоты птичьего полета.

Чамди смотрит на плачущую Гудди и вдруг находит правильные слова.

– Кхиле сонна кафусаль, – произносит он и гладит ее по щеке. – Это на языке Садов.

В этот раз Гудди не спрашивает, что это значит, потому что его взгляд сам говорит за себя.

Нет, пожалуй, слов недостаточно.

– Сумди свободен, – говорит она, – а мы с тобой здесь застряли.

– Не застряли.

– Мы никогда отсюда не выберемся.

– Ничего. Бомбей сам от нас отстанет.

– Как это?

– Отстанет, когда родится Кахунша.

– А разве так может быть? – с надеждой спрашивает Гудди.

– Конечно, может, главное – в это верить, – отвечает Чамди.

Старуха приносит им горячий чай. Ананд-бхаи и Чамди сидят на ступеньках перед дверью Дарзи. Ступенек три. «Как в приюте», – думает Чамди. Он так любил сбегать по ним в сад к бугенвиллеям. Во дворе Ананда-бхаи все серое. Наверное, рядом с таким человеком не растут ни зелень, ни цветы.

Дарзи дал Гудди таблетку от боли, и девочка заснула. Чамди нравится, как называется лекарство, «ком-би-флаам». Ему Дарзи прочитал. Словно волшебное семечко. Вот было бы здорово, если бы у него родители были такие, как Дарзи и старуха. Он называл бы их мамой и папой. Ни разу в жизни он никому не говорил таких слов.

Ананд-бхаи отхлебывает чай и смотрит на стену школьного двора. Два воробья что-то выклевывают из пыли.

– Что чай не пьешь? – спрашивает Ананд-бхаи.

– Очень горячий. Ранку жжет.

Ананд-бхаи ставит на ступеньку свой стакан и обнимает Чамди за плечи.

Чамди неприятно, потому что рука жесткая. Только миссис Садык умела утешить его, обнимая, хотя он ей этого никогда не говорил.