Элизабет Гилберт - Последний романтик

«Наверное, нам следовало больше сосредоточиться на отношениях, а не на конечной цели, – говорит он. – Но мне иногда казалось, что эта цель – единственное, что у нас есть общего. Не знаю, как лучше было бы поступить. Я плохо разбираюсь в таких вещах. Тогда я просто надеялся, что потом всё наладится само собой».

Но «потом» не случилось. Точнее, случилось, но не совсем. Еще год после путешествия они кое-как поддерживали отношения, а потом Пейшенс устроилась тренером хоккейной команды в Буне и постепенно прекратила все контакты с Юстасом и Черепашьим островом. И ни одно из многочисленных пылких писем Юстаса на пятнадцать страниц («Прости, что я не умел выразить себя, свои чувства, цели так, чтобы ты поняла… молю Бога, чтобы наступил тот день, когда ты станешь достаточно сильной и готовой принять глубокие чувства, которые я к тебе испытываю») не смогло ее вернуть.

У Пейшенс кончилось терпение.

Больше всего в этой ситуации Юстаса убивало то, что Пейшенс его не понимала. Не понимала, как сильно он ее любит. Не понимала, что у него много шрамов и эмоциональных ограничений. Не понимала его цели. Не понимала, как ему нужна ее любовь. И сколько любви он готов ей отдать. Как для него важно видеть, что она ему доверяет. Она ничего не понимала.

Именно осознание того, что его никто не ценит, не понимает, не верит в его идеалы, и довело Юстаса до полного эмоционального краха. После того, как всё детство он страдал от нападок отца, говорившего ему, что он ненормальный, никчемный и ни на что не годный, – как мог он теперь иметь что-то общее с человеком (особенно с женщиной, которая якобы в него влюблена), который не верит в него и не доверяет его авторитету? Знакомая ситуация, не так ли? И если женщина, которую он любит, не понимает его – как можно рассчитывать на понимание всех остальных? Где в таком случае ему искать признания и сочувствия? В чьих объятиях? В чьих глазах? С каждой минутой Юстас всё больше убеждался в том, что никто никогда по-настоящему его не поймет и этому страшному одиночеству суждено стать его постоянным спутником. В этом мире он изгнанник с рождения, такая уж у него судьба.

«Я чувствую себя Иши», – говорил он.

История об Иши с детства не давала Юстасу покоя. Иши был калифорнийским индейцем; его народ, столетиями населявший каньоны вокруг Лос-Анджелеса, вел примитивный образ жизни, как в каменном веке. В конце девятнадцатого века народ Иши был истреблен в результате геноцида по мере того, как белый человек продвигался все глубже и глубже в каньоны в поисках золота и пригодных для возделывания земель. К началу столетия антропологи уже не сомневались, что калифорнийских индейцев больше не осталось.

Всё изменилось 29 августа 1911 года. В тот день, когда эпоха железных дорог и телефона была уже в самом разгаре, в долину Оровилля, Калифорния, где жили фермеры, спустился Иши, физически здоровый индеец лет пятидесяти. Он был голый и сжег свои волосы, что являлось символическим жестом траура. С детства он прятался в каньонах с сестрой и бабушкой, но обе женщины умерли, и он, вне себя от горя и одиночества, предпринял долгое путешествие пешком, готовясь перейти «в мир иной». В мире ином он и очутился. Человек каменного века оказался в самом сердце современной индустриальной Америки. Ученые и этнографы несколько недель бились над тем, кто же такой Иши, и пытались выяснить, на каком языке с ним общаться. Разумеется, для них это был бесценный кладезь антропологической информации. Он обучил их своему языку, мифам и охотничьим методам (включая технику стрельбы из лука, прежде встречавшуюся лишь в Монголии). В конце концов антропологи, которые изучали Иши, поселили его в своем музее и устроили на работу уборщиком.

«И этот человек, – потрясенно сказал Юстас, – с его невероятными способностями по выживанию среди дикой природы, целый день подметал пол».

Иши также делал наконечники для стрел для посетителей музея, которые приходили посмотреть на него как на живой экспонат раз в неделю. Он научился говорить по-английски, полюбил носить брюки, ходил на водевили, ездил на поездах и через десять лет умер от туберкулеза.

«Богом клянусь, иногда я чувствую себя Иши, – признался Юстас. – Не похожий ни на одного другого человека на земле, последний из своего рода, вне пространства и времени. Я просто пытаюсь донести свою мысль. Хоть чему-то научить людей. Но постоянно сталкиваюсь с непониманием».

В своих конных походах Юстас постоянно испытывал на себе этот дефицит понимания. Однажды он встретил ребят, защитников окружающей среды и вегетарианцев, которые очень расстроились, увидев, что он носит шкуры и охотится, чтобы добыть себе пропитание. Разговорившись с ними, он достиг той точки, когда ему уже не хватило сил объяснять, насколько вреднее для окружающей среды их одежда из синтетического волокна, ведь она произведена из неперерабатываемого материала на фабриках, которые загрязняют природу и растрачивают естественные ресурсы. Или что они даже не знают, откуда берется их еда; или как Земля страдает от производства и пластиковой упаковки. А ведь были и защитники прав животных, выступавшие против жестокого обращения с лошадьми, которых Юстас, по их мнению, слишком утомлял.

«Среди них были люди, чьи лошади разжирели и не ели ничего, кроме картошки, – вспоминает Юстас. – Прежде они никогда не видели лошадей в хорошей физической форме – до того, как увидели моих. Да, мои лошади худые, жилистые, подтянутые, быстроходные животные, которые всю свою жизнь путешествовали и трудились. Атлеты, рожденные для долгих дней в пути. Ведь лошади для этого и созданы. Никто не заботится о них лучше, чем я. А тут какие-то люди говорят: «Что же вы своих лошадок так плохо кормите!», – и я просто бесился от этого. Хотелось ответить: «Послушайте, ребята, если бы ваши разленившиеся кобылки, которые только и делают, что торчат на дурацком лугу, ели бы столько же, сколько мои лошади, они бы лопнули!» Мои лошади худые, потому что у них всё сжигается!»

Но больше всего его расстроило то, что случилось в городе Жиллетт, штат Вайоминг. Юстас, Пейшенс и лошади только что проехали 51 милю. Привязав повозку к перилам у входа в пыльный бар, словно сошедший с декораций фильма о Диком Западе, они зашли внутрь, чтобы съесть по бургеру. На пути из города к ним подъехал старый ковбой и взглянул на лучшего скакуна Юстаса, его верного морганского коня Хэсти, который только что поел, напился воды и отдыхал опустив голову. Ковбой сказал: «Да этот конь еле ноги волочит. Я всю жизнь с лошадьми, и ты уж мне поверь: этот конек одной ногой уже в могиле. Выпряг бы ты его и бросил».

Юстас ничего не ответил. Не сказал ковбою о том, что Хэсти за свою жизнь проскакал несколько тысяч миль. Что после забега рысью на четырнадцать миль его пульс равнялся 45 ударам в минуту – а это меньше, чем у большинства лошадей в состоянии покоя. У него даже дыхание не учащалось. Не сказал Юстас и о том, что в последующие восемь дней Хэсти предстоит пробежать почти 450 миль. И что он, Юстас Конвей, не откажется от этого коня и за миллион долларов.