Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Я вышел на улицу. "Вот это да, — думал я, — он же и воду на коромысле носит…"

Мне было неловко. Я неожиданно узнал чужую тайну и теперь не знал, как себя вести. Приятель предстал вдруг другим, мужественным и серьезным человеком, которого я прежде не знал. Когда Володя вышел, мы заговорили об экзаменах, о новом балете, но прежней легкости между нами уже не было.

После экзаменов Володя устроился на работу в пароходство. На медкомиссию он принес "липовые" справки, написанные знакомой медсестрой. Он подошел к столу, за которым сидели члены комиссии, снял тельняшку и весело спросил: "Раздеваться дальше?". Председатель комиссии, дама средних лет, залюбовавшись его широкими плечами, улыбнулась: "Не надо".

Так Володька стал кочегаром на колесном буксире "Сергей Тюленин". Всю навигацию он швырял лопатой уголь в раскаленную топку парохода. Пот лил с него градом, протез натирал кожу до крови, но команда буксира так и не узнала, что их кочегар — инвалид.

Летом я тоже ушел работать в бригаду бурильщиков и в нашу школу мы уже не вернулись. Оба заканчивали ШРМ — Школу рабочей молодежи. Осенью я ушел в армию, а Володя поступил на факультет журналистики.

Жизнь надолго разбросала нас. После армии я уехал из родной Перми в Ленинград и мы не виделись тридцать лет.

Однажды в поезде сосед по купе развернул газету. В глаза бросилось знакомое с детства название — "Звезда".

— Вы, пермяк? — Спросил я.

— Да. — Несколько удивленно ответил сосед.

— Мы земляки. Позвольте мне посмотреть газету.

— Пожалуйста.

Шел июнь девяносто шестого года. Я развернул номер. В глаза бросился заголовок: "Чеченский синдром". Начинаю читать: "Не стала ли Чечня той пашней, на которую мы по примеру мифического Язона, высеваем зубы дракона, из которых вырастают беспощадные войны?"

"Журналистка Нина Ефимова обнаружена мертвой вместе с матерью. Обе убиты выстрелами в затылок. Она — восемнадцатый журналист, погибший в Чечне, с начала боевых действий".

"Армия не хочет отвечать за просчеты политиков, их внутренние разборки за место под солнцем".

Смотрю в конец статьи — знакомая фамилия! "Неужели он? Не может быть! Ему же, как и мне, за шестьдесят. Кто его, инвалида, на войну пустит? Да и имя другое — странное, не русское какое-то…"

Возвращаю газету.

— Спасибо. Хорошая газета. Корреспондент о войне правду пишет.

— Да, он парень боевой. Я за его репортажами еще с Карабаха слежу.

"Парень", — думаю я, — значит, точно, не Володька.

— Я тоже пишу. Надо бы с ним познакомиться.

— Застанете ли? Репортаж-то из Чечни.

Через день я отправился в редакцию. Сосед по купе оказался прав, автора статьи в редакции я не нашел. Полистал подшивку газет за предыдущие годы, кое-что выписал. Вот эти выписки.

Корреспонденция из Нагорного Карабаха за девяносто первый год, "С юности остался в памяти голос Рашида Бейбутова: "Мальчик веселый из Карабаха…" Кем стал сегодня тот мальчик? Да и жив ли он? Четвертый год продолжается конфликт между армянской общиной Карабаха и Азербайджаном. В прошлом году здесь убито пятьдесят семь человек, в этом с января по июль — сто двадцать семь. Неужели сегодня Нагорный Карабах — это Афган — 2".

Июнь, девяносто третьего года — репортаж из зоны Осетино — Ингушского конфликта: "Ни одного целого дома. Иду по развалинам — разбитые телевизоры, обрывки одежды, осколки сервиза, сгоревший мотоцикл… Над всем — горячее, южное солнце. Погибло шестьсот человек, в том числе двенадцать детей, ранено шестьсот пятьдесят".

Июль, девяносто третьего года: "Лечу на самолете с "грузом-200" (так со времен афганской войны кодируется перевозка цинковых гробов). Самолет развозит павших на двенадцатой заставе пограничников. Развозит, чтобы с ними могли проститься родные. На каждом аэродроме нас встречают слезами".

А вот репортаж девяносто пятого года: "Посадка на самолет Пермь — Минводы. Подбегает женщина и с неистовой надеждой обращается к нам: "Если в Чечню, может быть встретите сына — Сашу Пономарева. Может встретите…"

Капитан-пограничник успокаивает: "Не горюй, мать. Там теперь многие встречаются". И уже в самолете, пристегивая ремень, с горечью добавляет: "Эх, Россия, плакать тебе еще и плакать…"

Он выходил из Афгана с боями через месяц после того, как генерал Громов доложил правительству о выводе последнего Советского солдата. От их батальона осталось десять человек. И вот снова — на войну. Убитых с нашей стороны уже более двух тысяч.

Сашу Пономарева я искал, но не нашел".

"Зачем мы здесь? — Спрашивает танкист Валерий Тимофеев. — Кто виноват в этой войне? У меня четвертый танк, три сгорело. Одиннадцать моих ребят погибли. Когда закончится все это, повернется ли у кого-нибудь язык сказать: "Мы одержали победу".

Вот такие, рвущие душу репортажи, шлет этот корреспондент. Я сам работал в газете, и знаю, что писать ту правду, которая живет в сердцах обманутых матерей, плачущих над цинковыми гробами — немалый риск. Такая правда не нравится "хозяевам жизни", а газетчики в их руках. Но находятся все же честные люди.

Через неделю звоню в редакцию.

— Вернулся ли корреспондент из Чечни?

— Вчера прилетел.

Еду пожать руку мужественному парню. Вхожу в кабинет. Склонясь над столом, сидит седой человек. Поднимает голову, но меня не видит. Он весь еще там, среди огня и дыма. Неужели это он, мой однокашник?

— Володька, ты?

Сколько же у него за плечами! Обнимаю и плачу.

— А почему — Вольдемар?

— Так по паспорту, — улыбается старый друг.

Передо мной снова мой Володька — корреспондент областной газеты Вольдемар Пырсиков.

Слушал радиопередачу о Соборе Воскресения Христова — известном петербургском Спасе на крови. О том, как его три раза хотели снести, как безобразно использовали при советской власти, о том, с каким трудом пришлось реставрировать. После закрытия и разграбления чего там только не было: и овощехранилище, и склад горюче-смазочных материалов, и театральные декорации в нём держали…

Когда в 1959 году я приехал учиться в Ленинград, собор на канале Грибоедова громоздился серой бесформенной массой. Почти до самых куполов был закутан давно сгнившими деревянными лесами, его окружал длиннейший старый забор. В городе считалось, что собор на реставрации, но никакого движения вокруг забора не наблюдалось. Проходя мимо, я иногда из любопытства заглядывал в щели. Во дворе на груде кирпичей курил чумазый сторож, валялись доски и ржавые металлические бочки. За тридцать лет жизни в Питере никаких следов работы внутри забора я не увидел. Только старушки, чудом пережившие блокаду, останавливались и с противоположного берега канала крестились на собор.