Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Поначалу мои намерения ограничивались только этим, но вскоре я понял, что в Париже могу попытаться ещё и кое-что заработать. У меня, наконец, появилось свободное время, виза позволяла пребывать за границей до трёх месяцев, и по примеру молодых расторопных ребят, пишущих на бульваре портреты прохожих, я решил попытаться заработать подобным образом. По профессии я врач, живопись была моим давним увлечением. За портреты я взяться не решился и начал рисовать фломастером популярные виды Парижа. Свои рисунки я раскрашивал акварелью, и, к моему удивлению, их стали покупать. Очень уж экзотично выглядел бородатый художник, сидящий на асфальте, рядом со старым, велосипедом и пыльным рюкзаком.

Не зная языка, я не решался ночевать под мостами, рядом с парижскими клошарами, и потому разыскал русский сквот, о котором был наслышан ещё в Ленинграде.

Художнику трудно устроиться в притягательном для туристов, но жестоком для эмигрантов чужом городе. Поэтому мои приятели жили, главным образом, в сквотах. О происхождении этих поселений хочется сказать несколько слов.

После "бульдозерной выставки" в 1974 году в Москве на художников-формалистов начались гонения. Кегебешники арестовывали их по малейшему поводу, разгоняли квартирные выставки, жгли мастерские. Вскоре репрессии перекинулись и в Ленинград. Когда выдворили Солженицына и изгнали Александра Гинзбурга, отсидевшего девять лет в тюрьме за правозащитную деятельность, обменяв его на какого-то советского шпиона, органы решили, что подобными действиями они обеспечат себе спокойную жизнь. Многих выслали насильно, другие уехали сами. В Париже образовалась большая группа так называемых эмигрантов третьей волны. Тут были и литераторы, и музыканты, и художники. Не имея во Франции ни кола, ни двора, они сбивались в группы по профессиям, занимали пустующий склад или заброшенный завод и устраивались там, как могли. Так образовались в некоторых странах Европы сквоты — пристанища выкинутых с родины людей главным образом творческих профессий. Полиция их особенно не беспокоила, резонно полагая, что от разгона этих пьющих анархистов в городе беспорядков только прибавится. Поэтому городские власти оставляли людям элементарные удобства — воду, туалет, электричество — и изредка присматривали за обитателями трущобы, посылая в сквот раз в неделю полицейского для формальной проверки.

Когда я вкатил на территорию заброшенного заводика свой нагруженный дорожной поклажей велосипед, первым, кого я увидел, был мой старый знакомый Юрий Гуров. Он сидел за столом в копании бородатых художников. Ребята пили пиво из пластиковых бутылок.

С Гуровым мы познакомились в семидесятых годах на какой-то выставке. Молодой художник натащил в зал кучу причудливых корней, сварных железных конструкций, грубо сработанных деревянных скульптур. Мне показалась вся эта мешанина всего лишь данью моде. Однако на выставке были и другие его работы: портреты друзей художника, исполненные в реалистической манере. По ним можно было понять, что Гуров не лишён художественной школы. О том же говорили исполненные в классической манере фигуры нимф, которые должны были украсить заказанный ему фонтан.

Я решил познакомиться с художником. Подошёл, стал задавать вопросы. Юрий принял их без деланой вежливости.

— Я про свои работы говорить не люблю. Смотрите и разбирайтесь.

— Но они у вас очень разные.

— Как это — разные?

— Я о нимфах говорю. С этими железками они никак не вяжутся.

— Ах, вы вот о чём. На нимф нечего смотреть — не они нашу жизнь выражают. Пройденный это этап в искусстве. Но мне тоже надо деньги зарабатывать.

— А в ваших конструкциях вообще ничего не поймёшь.

— Это уж ваше дело. Кто захочет — разберётся.

Словом на той выставке я мало что понял. Время от времени слышал его имя и встречал работы на разных вернисажах. Однажды дама средних лет, большая любительница современного искусства, с возмущением рассказывала, что она познакомилась с художником Гуровым. Он пригласил её в ресторан.

— Вы можете себе представить, он явился в ресторан в джинсах и в турецком тюрбане! А я ведь у него купила на выставке две работы. Я, как оплёванная, сидела. Вот тебе и знаменитый художник!

— А что, разве он уже знаменитый?

— Его вещи почти все за рубеж уходят, разве вы об этом не знаете?

Я об этом не знал. В следующий раз я встретился с Гуровым у кого-то из знакомых художников. Он явился к друзьям в белом, идеально сшитом костюме. Ослепительный айсберг костюма украшала крахмальная манишка. На ногах его были туфли молочного цвета. На манишку опускалась окладистая чёрная борода.

— Ну, Гуров, ты даёшь! — зашумели его друзья.

— Не на то смотрите… Это же на дураков рассчитано. И на богатых баб, которые картины на выставках покупают. Нечего пялиться. Наливай, — и Юрий поставил на стол две бутылки дорогого коньяка.

Мы обнялись с Юрием, у которого в Питере я не раз бывал в мастерской.

— Ну, как ты тут?

От Юрия привычно пахло растворителем для масляных красок и пивом.

— Отлично. А ты?

— Приехал вот. У вас тут можно пожить?

— Живи, сколько хочешь. Вон там моё бунгало.

Юра выгородил листами картонной упаковки угол на территории просторного цеха, из которого давно вывезли станки. Бывший завод собирались сносить. Такие же примитивные комнатки со стенами из картона или простыней лепились по стенам цеха. В некоторых художники жили с женщинами.

В юрином углу на полу валялся полуторный матрац, стоял колченогий стул, служивший мольбертом, валялись перепачканные краской штаны и рубахи. Украшением жилища служила грубо сколоченная полка с бутылками причудливых форм.

— А велосипед откуда? — спросил Юра.

— Я на нём из России приехал.

— То-то я вижу наш "Спутник". Я на таком по Питеру гонял. Теперь на машине.

Проходя по двору завода, я видел старый обшапрпаный "Рено".

— Ну, ты, я вижу, прибарахлился. Увёл что ли?

— Так отдали.

— А права?

— Какие ещё права?

Вопрос был лишним. Разговоры о казённых бумагах вообще раздражали художников. По официальным конторам они ходить не любили. Главным документом был вид на жительство, но у Юрия не было и его.

— Пойдём, работу покажу.

Посередине цеха на самодельном мольберте стоял огромный квадратный холст. На полу валялись грязные кисти и пустые тюбики из-под масляной краски. Понять, что было изображено, я не мог. На чёрно-коричневом фоне смутно угадывались две человеческих тени.

— Что это? — снова задал я бестактный вопрос.

— Не видишь что ли? Это моя лучшая работа. Я её уже год пишу. Для меня важна архитектура человека, а не сам человек.

Я понял, что надо быть осторожнее. Художники свои работы объяснять не любят, а чаще и не умеют. Пойди, разберись, где и какая тут архитектура?