Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Некоторые пустились в погоню за женщинами, особенно за иностранками; лудзарцы уверяют, что иностранные туристки постоянно ищут партнеров по любви. Другие отправились купаться на Лидо в надежде увидеть красивых женщин и знаменитых киноактеров, которые посещают остров. Третьи идут на железнодорожный вокзал. Зачем? Хотят вернуться в родное селение, не подвергая себя риску обратного плавания, которое теперь кажется им опасным, по крайней мере тем, кто хочет вовремя выйти на работу; они садятся на поезд и вечером уже будут в Лудзаре. А в это время охотник гуляет под портиками со своим ружьем за плечами, рыбак пристроился ловить рыбу в длинном ряду рыбаков, что сидят с удочками на канале Джудекки. Кто-то идет посмотреть на отплывающий пароход, а еще кто-то изумленно разглядывает золоченые потолки Дворца Дожей. Но есть и такие, что не двинулись с «Биче» и продолжают неистовую игру в карты, откупоривая все новые бутылки; их окружают моряки, они комментируют игру и приканчивают вместе с игроками оставшиеся арбузы.

В одиннадцать вечера на борт «Биче» возвращается уже не сто человек. Известно, что многие уехали поездом или автобусом. Мотор «Биче» запущен, вокруг толпятся жители города; лудзарцы и венецианцы уже побратались, кто-то поет. Прощай, Венеция! Один приходит в сопровождении женщины, явно проститутки, нежно прощается с ней, хочет показать товарищам, что сумел одержать здесь победу. Другой прибегает высунув язык: он был в кино и решил два раза подряд посмотреть фильм, но потом признается, что заснул. Еще один появляется вместе с торговцем сувенирами, который очень надеется заработать на отъезжающих, и все рассматривают бусы, миниатюрные гондолы, филигрань; однако, потратив немало энергии, разносчик так и не смог ничего сбыть и за последнюю бутылку ламбруско отдает раскрашенные виды Венеции, собранные в альбомчики, что растягиваются, словно гармошки.

На «Биче» собрались тридцать лудзарцев — самые симпатичные, самые бедные, самые упрямые фантазеры, которые особенно запомнились нам во время путешествия: двое врагов — они так и остались врагами, — парень-самоубийца и девушка, предмет его страсти, игроки в карты, охотник, рыбак, поющие девушки, человек с гармоникой — он так устал, что уже не может полностью растянуть мехи и лишь потихоньку наигрывает; и еще люди, о которых я вам не успел рассказать, например тот, кто гулял по Венеции в одних плавках, потому что у него украли одежду, и тот, кто начал писать почтовые открытки с момента прибытия «Биче» в Венецию и продолжает писать их уже после того, как «Биче» отчалила, но вдруг обнаруживает, что вся куча открыток, осталась у него в кармане, и теперь кричит, чтобы «Биче» немедленно остановилась, но уже поздно: прощай, Венеция!

Прощай, Венеция! «Биче» двинулась в путь, она минует американский крейсер, сверкающий огнями, и еще раз проплывает вдоль набережной Скьявони.

После чуть ли не полувекового отсутствия старик возвращается в свое родное селение, чтобы предпринять одну попытку. Этот мелкий буржуа повидал на своем веку войн и лживого мира не меньше, чем мы с вами, и хранит одно сокровенное воспоминание; оно столь настойчиво и неотступно, что стало чем-то вроде отложения солей, камнем, который хирург мог бы обнаружить; вот здесь, на деревенском поле, он, спрятавшись за дерево, видел, как его девушка позволяет другому парню целовать и лапать себя. Именно из-за этого Энрико Т. под каким-то предлогом немедленно уехал и заставил всех позабыть о себе. Он отправился в Тренто и жил там, причем на протяжении всей жизни не менее двадцати процентов его ежедневных мыслей были посвящены этому зрелищу, длившемуся в действительности от силы минуту; он ускорял, замедлял, отдалял, приближал изображение, и проделывал это все более искусно, надеясь, что его манипуляции сотворят чудо: того, что произошло на самом деле, не произойдет.

И вот в нынешнем году он решил дня на три, на четыре съездить на родину. Никто его не узнает, и он не узнает никого — все ему будут казаться либо иммигрантами, либо захватчиками. Но постепенно туман — также и реальный, дело происходит зимой, — рассеивается: он узнает нескольких уцелевших. С одним вместе охотился и рыбачил; он явственно слышит то выстрелы, то особую тишину на широкой реке. А другой приятель тогда был богат, а теперь, по всем признакам, живет в бедности и свыкся с нею.

Наш герой отправляется и в богадельню — проведать своего дальнего родственника. Там множество стариков, всеми забытых и заброшенных. Энрико тоже старик, но возраст его — это нечто принадлежащее только ему, возраст — его воспоминания, и все тут.

С этой женщиной Энрико Т. встретился под сохранившимися в неприкосновенности портиками. У нее мало зубов, огромный зад, и ходит она, опираясь на руку служанки. Она сама его узнала, так как прослышала о его приезде, однако не без труда, и несколько секунд всматривалась в его лицо, в глаза, скрытые очками. Чувствуя некоторую скованность, они обменялись обычными вопросами: женат ли он, замужем ли она, как поживают родные. Джулия — вдова, но ее покойный муж — не тот юноша, что залез тогда ей под юбку, того она, наверно, даже и не помнит (в 1950 году он умер в Милане от цирроза печени). Энрико Т. она называет на «вы». Она считала, что он уехал в Америку. У него такое впечатление, что в ее взгляде мелькают злобные огоньки, словно она винит его в своей старости, как всегда бывает, когда встречаешься с тем, кого не видел очень давно.

Энрико Т. послал открытку сослуживцу в Тренто, поспорил за столом в траттории, утверждая, что умение со вкусом поесть нынче в его селении в упадке; правда, сортиры стали чище и четверо из десяти имеют свой автомобиль, однако, говорит он уже в сильном подпитии, все вы такие же скряги, как прежде. Около полуночи после еще одного стакана ламбруско его вдруг впервые в жизни охватывает желание открыть душу кому-нибудь из своих ровесников, рассказать о своих бесконечных и тайных страданиях, о незабытой обиде. Но все же остерегается это делать и беседует вообще о жизни. Когда он отсюда уезжал, помещичьи сынки ходили в черной фашистской форме, а женщины — в шелках. В то время он придерживался социалистических убеждений, но потом и сам не заметил, как они испарились. Теперь, когда он входит на выборах в кабину, то отмечает карандашом эмблему партии, хотя и знает, что партия эта — не его, а навязана ему другими, сам он не состоит ни в какой партии. В политике он словно лишился обоняния и осязания. Его считают консерватором, потому что он состоятельный. Все с ним здороваются так, словно каждый его поступок продиктован осознанной ответственностью, более того — он снискал славу прекрасного человека, и даже его сыновья, не разделяющие его взглядов, относятся к нему с уважением, как к молчаливому патриарху.