Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

— Я возьму на себя полицейского.

Но мой небрежный тон не ввел Карла в заблуждение. Он презрительно усмехнулся и кивнул. Предложение было принято. Я содрогнулся. Карла я боялся куда больше, чем полицейского. Тогда мне было еще невдомек, что отваги без примеси страха не существует. По наивности я путал страх с трусостью. А я боялся и потому чувствовал себя виноватым. Когда все разошлись, я подошел к Карлу. Наедине со мной Карл держался не так строго, даже по-дружески. Он похвалил меня за храбрость. Я обрадовался, но при виде его усмешки снова приуныл. Я пригласил Карла зайти к нам пообедать. Сделал я это не без некоторого колебания, опасаясь, что знакомство Карла с мамой полностью изобличит меня. И в то же время в глубине души я хотел этого знакомства. Может быть, такое же любопытство заставило и Карла принять приглашение. Мы пошли ко мне домой. Мой новоявленный судья хранил настороженное молчание. Я тоже молчал, понимая, что любым словом могу себя выдать. Мы промолчали всю дорогу.

Мама встретила нас радушно. Ей нравились выступления Карла на митингах, а еще больше нравилось, как храбро вел он себя в уличных баталиях, сопровождавших выселения. Она распахнула двери для дорогого гостя и опустошила наш «ледник». Когда она смотрела на меня, взгляд ее лучился гордостью, на Карла же она поглядывала ласково и благодарно. Значит, и вы оценили моего мальчика, говорили ее глаза. Мне ли не понять этого маминого гордого взгляда! Я стыдливо краснел. Карл был явно тронут маминым гостеприимством и радушием. Впервые за время нашего знакомства я увидел на его лице не всегдашнюю усмешку, а мягкую, добрую улыбку и приободрился. Впервые Карл немного рассказал о себе. Он обращался больше к маме, чем ко мне. Этот рассказ произвел на маму удручающее впечатление и очень ее расстроил. Я же по простоте своей в исповеди Карла пытался отыскать истоки его хладнокровного мужества и неукротимой отваги. О слабовольном идеалисте-отце он говорил с нескрываемым презрением.

— Мой отец — трус. — Сказано это было тоном холодным и бесстрастным. Мама содрогнулась, но Карл продолжал свое клиническое исследование: — Несправедливость он замечал, да, ее он видел ясно. А как к ней относиться? — Карл сделал паузу и устремил взгляд на меня: — Отец внушал мне, что самое главное — это любой ценой избегать борьбы!

Я с неодобрением вспомнил мамины уроки. Должно быть, мама почувствовала мое настроение. Она попыталась защитить незнакомого нам человека:

— Но он указывал вам на несправедливость. Разве этого мало? — и осеклась, встретив мой пристальный взгляд.

Доброжелательность Карла сразу же как ветром сдуло.

— Да, мало! Надо все или ничего! — почти кричал он.

Мама сердцем потянулась к человеку, чей сын требовал «все или ничего». И впервые она испугалась меня. Мишенька, молили ее глаза, не надо быть таким! Но выражение моего лица сомнений не вызывало. «Все или ничего!» Карл посмотрел на меня и улыбнулся. Но тут же его взгляд опять посуровел.

— Мне дорого обошлась папашина доброта, — продолжал он, сверкнув глазами; слово «доброта» он произнес презрительно, точно выплюнул. — Доброта в джунглях! Он отправил меня на улицу, как овцу на бойню…

Как хорошо знал я эту бойню, куда попадают невинные души!

— …но меня не зарезали. И знаешь почему? — Карл обращался теперь ко мне. — Да потому, что резал я.

Он коротко и зло рассмеялся. Вот ответ, которого я боялся, но в устах Карла он прозвучал жестокой правдой. Это была правда таких, как мы. Ее высказал человек, которого на моих глазах избили в кровь полицейские, когда он отказался отдать грошовый столик — он хотел вернуть его какому-то незнакомому выселенному семейству.

— Какой прок сейчас от доброты? — Его слова были отголоском моих мучительных сомнений. Мама вздрогнула: — Нужна сила, и только сила! — Слова гремели, как стальной молот по наковальне. — А значит, надо быть твердым! Так называемая доброта — это плащ, под которым прячется трусость!

Из последних сил я удерживал на себе этот плащ. Карл опять вернулся к рассказу об отце:

— Всю жизнь он был социалистом, только социализм его гроша ломаного не стоит. Люди тешат себя красивыми сказками! А знаете, что теперь помогает этому прекраснодушному мечтателю сводить концы с концами? — Он сделал эффектную паузу, и я замер, ожидая ужасного разоблачения… — Жалкие пособия безработных, забредающих в его бакалейную лавочку! — Он горько усмехнулся: — Вот чем кончают эти радетели за человечество!

Я был в замешательстве. С Толстым так легко не расправиться.

Но кто из бродивших по нью-йоркским улицам, похожим на военный лагерь под открытым небом, мог не согласиться с тем, что прежде всего сейчас требуется «сила, и только сила»? А чтобы быть сильным, нужна твердость и злость! Но если не всем это дано? Значит, таким не должно быть места? Казалось, выбора нет. Я пал духом, но все же решил держаться Карла и переделать себя по образу его и подобию. Впервые на моих глазах мама потерпела поражение. Она знала, как бороться с ястребами, но не с теми из них, кто был на нашей стороне. Моложавое лицо ее словно постарело, и я устыдился своих мыслей. Я хотел сказать ей: «Мама, я случайно!» Но внутренний голос твердил мне: «Нет, не случайно, не случайно…» Я сломил это сопротивление в самом себе. Мама умоляюще смотрела на меня, но я отводил взгляд. Она обезоружила меня и беззащитным отправила в джунгли, как отправил Карла его отец. Сразу припомнились страдания моих детских лет. Я вновь пережил боль и унижение каждой уличной драки. Карл избежал этой участи, раз и навсегда отвергнув отца. Я же обманывался, считая маму бессмертной горьковской Матерью, а на самом-то деле она была покорная мать из толстовских романов. Мама страдала молча. Я переменился не только к ней. Объявив войну мягкости и доброте, я с нарочитой грубостью цедил слова, разговаривая с приятелями; старался не принимать близко к сердцу рассказы о чужих горестях. Далее в уличных моих выступлениях чувствовалась перемена. Если раньше они были прямым и безоглядным выражением боли и протеста, то теперь я говорил резко и властно. Внутри была пустота. Меня словно подменили. Но странное дело — силы не прибавлялось. Я начал ощущать растущее отчуждение товарищей, все чаще ловил недоуменные взгляды Джорджи. Я был совсем не похож на него, но именно это, наверное, и привлекало его ко мне. После каждого уличного митинга он разыскивал меня и рассказывал, какое впечатление на него произвела моя речь.

— Знаешь, старик, я бы и сам в точности так же сказал, да не умею, вот беда! — Загрубевшее лицо его мягчело, глаза увлажнялись, и он не стеснялся этого. Потом продолжал вдруг охрипшим голосом: — Я всегда хотел высказать, что у меня на душе, в самом нутре, чтоб каждый понял… И никогда не умел, а говорил только вот ими… — Он поднимал два тяжелых кулака и смущенно оглядывал их. — И в такие переделки из-за них попадал! — Его детская беспомощность вызывала во мне какое-то отеческое чувство. — Знаешь, старик, ты им скажи за меня! Скажи все как есть!