Майк Дэвидоу - Орлы и голуби

Неожиданная перемена во мне встревожила Джорджи.

— Что с тобой стряслось, старик? — спрашивал он. — Сегодня ты не то чтоб очень… Вроде меня прямо… — В голосе его звучало разочарование. — Как Джорджи лаяться — это ведь всякий может, — тоскливо говорил он, и я чувствовал себя так, будто обманул его надежды. Преображение не принесло мне успеха. Его не одобрял никто, кроме Карла. А тот был доволен таким «прогрессом».

Утром в день рейда Карл внес последние уточнения в план операции. Задача состояла в том, чтобы заставить местное бюро по делам безработных признать наш Совет. Бюро оставило за собой право рассматривать каждый случай отдельно и «в порядке, предусмотренном законом»; последнее означало — втискивать его в прокрустово ложе до смешного мизерных сумм, выделяемых на помощь безработным, и драконовских правил, в соответствии с которыми она предоставлялась. Надо было во что бы то ни стало проникнуть в это бюро. Организованные группы туда не допускались. Дюжий полицейский, стоя в дверях, осуществлял первую стадию «отсева». Большинство активистов ему примелькались, но я был в Совете человеком сравнительно новым, и потому задача моя была проста. Мне предстояло оттеснить полицейского от дверей и держать его, пока участники рейда не проникнут внутрь. А уж тогда мы не уйдем, не добившись официального признания нашей организации. Добивались мы его ради неимущих. Джорджи, не пожелавший стать добровольцем, теперь не отставал от меня.

— Я буду рядом, старик, слышишь? — Он подмигнул мне, и я почувствовал себя увереннее.

Карл нахмурился — план операции этого не предусматривал, — но промолчал. Я уже не раз принимал участие в столкновениях с полицией, когда кого-нибудь выселяли, но это носило характер стихийный. В таких случаях меня подхватывала волна всеобщего негодования. Теперь же у меня было время поразмыслить, припомнить, как угрожающе выглядит полицейский у двери. Еще больше, чем полицейский, смущала меня усмешка, притаившаяся в уголках глаз Карла. Эта усмешка заслоняла от меня жалкие, изможденные лица соседей. Мне стало стыдно. Рейд я рассматривал как свой дебют — значит, я должен потрясти всех, а в особенности Карла своею храбростью. Опять это «я» вылезает на первый план! Ну куда от него деться? Смутно я чувствовал, что мне предстоит не просто испытание. Сумей я преодолеть страх, мне легче было бы ответить на «проклятый», преследующий меня с самого детства вопрос: может ли добро победить зло, не изменяя при этом самому себе? Но сейчас я больше всего боялся струсить. Надо доказать, что я не трус. И ничего не подозревавший полицейский, охранявший врата местного бюро, должен мне в этом помочь.

Бюро по делам безработных помещалось в двухэтажном, складского типа здании из красного кирпича, где раньше располагалась обувная фабрика. Полицейский у дверей помахивал дубинкой злобно и угрожающе, но, когда он вглядывался в лица отчаявшихся людей, в глазах его появлялась неуверенность. Страшнее всего были лица женщин, в особенности черных, многие из этих женщин уже не первый год были для своих голодных, боязливых ребятишек не только мамами, но и папами. Они толпились вокруг участников рейда, смешивались с ними. Излагая «дело», каждая в подтверждение своих слов указывала на бледных и изможденных ребятишек. Мы были уличными «защитниками бедняков». Но суд не признавал таких «защитников». У меня попросила помощи молодая негритянка с двумя перепуганными, цеплявшимися за ее юбку малышками. Она сразу уверовала в магическую силу моего карандаша. Я писал, и она, радостно улыбаясь, подсыпала мне все новые и новые подробности. Дети, учуяв перемену в настроении матери, теперь уже весело играли неподалеку. И полицейский, и насмешка в глазах Карла вдруг показались мне чем-то мелким и незначительным. Я все писал, и каждое движение карандаша было словно удар шпаги. Сейчас я думал только об одном — лишь бы что-нибудь получилось! Она верит в силу моего карандаша, и эту веру я не могу, не имею права предать. Джорджи записывал вместе со мной, а потом читал написанное вслух, с трудом разбирая свои каракули. Меня поразило трогательное, нежно-заботливое выражение его лица. Карл же продолжал руководить всем, сохраняя прежнее хладнокровие. И вдруг мне почудилось, будто маску бесстрастия прорвало, будто он испытывает то же, что и все мы. Но даже если и не почудилось, длилось это только один миг. Карл вернул нас к действительности и посоветовал не тратить времени на выслушивание жалоб.

— К чему вся ваша писанина, если чиновники из бюро нас в упор не видят! Беднягам это невдомек, но мы-то не должны забывать!

Как всегда, он был прав. И опять все заслонила фигура полицейского у двери. Теплая волна уверенности отхлынула. Я был теперь один — и я боялся. Я стоял лицом к лицу с рыцарем дубинки — полицейским. Мы, друг против друга, и Карл. Я бросился к молодой негритянке и двум повеселевшим ее дочуркам, заглянул в волшебную глубину их глаз. Теперь я снова слушал, писал, снова чувствовал себя большим и сильным. Я прочел свою запись. То была скорбная мольба о жизни: «Больше недели Лиза и Лила без молока. Лиза стесняется ходить в школу в рваном платье, а Лила все прячет дырки на башмаках. И скажи там в бюро, что я не могу отыскать своего мужа. Нет, он не бросил меня и детей не бросил. Он ищет работу, а ведь найти ее и белому нелегко». Я покосился на Лизу с Лилой. Они кокетливо улыбались мне. Этот смешной белый, что записывает мамины слова, видно, не только добрый, но и сильный. Мама повеселела, смотри-ка! А белый пишет и пишет, чтобы ничего не забыть, чтобы сделать все как надо, чтобы не ошибиться. Это как письмо Санта Клаусу, даже вернее, потому что пишет его сам Санта Клаус.

Полицейский у дверей словно стал меньше ростом. По знаку Карла я сжал в руках свои записи и двинулся к двери. Джорджи, как и обещал, последовал за мной. Вот он, старший брат, которого мне всегда так не хватало. Полицейский приоткрыл дверь пошире. Тут уж опасаться нечего — какой-то худющий паренек с бумажками… Тяжелая рука легла мне на плечо. Я взмахнул исписанными листами и прямо в лицо опешившему полицейскому выкрикнул:

— Лиза и Лила!

Полицейский не слишком встревожился — такие сцены ему здесь приходилось видеть каждый день. Он сунул мне в руку жетон.

— Становись в очередь! — Я чуть было не послушался. Потом окинул взглядом очередь — она извивалась, как змея, огибая квартал. Долго же придется ждать Лизе и Лиле! Я оттолкнул полицейского и стал в дверях.

Полицейский растерялся, но оторопь быстро прошла, и он схватил меня за горло. Однако я не почувствовал ни боли, ни страха. Никакого «я» для меня в ту минуту не существовало, о чем разъяренный человек, словно тисками сдавивший мне горло, и не подозревал. Я не помню, что произошло дальше — об этом я узнал потом из рассказа Джорджи. Но я, как сейчас, вижу летящего с лестницы полицейского и его изумленное лицо. А потом бюро захватили взбунтовавшиеся безработные. Успех словно прибавил всем силы: ведь если мы смогли ворваться в бюро, значит, можно заставить и равнодушную руку чиновника подписать волшебный клочок бумаги, возобновляющий ведение давно закрытого «дела». А страх на лицах тех, кто привык сам внушать страх, укреплял это чудесное сознание силы. Полицейские ошеломленно молчали, а вечные молчальники выплескивали в лицо перепуганным чиновникам все застарелые свои обиды, все оскорбления, проглоченные, но не забытые. И самое главное — люди говорили друг с другом. Каждый рассказывал историю своего несчастья. О таком размахе мы и мечтать не могли! Джорджи строчил как сумасшедший. Один Карл глядел на происходящее все с той же внешней невозмутимостью. Он одобрительно кивнул мне. Я долго ждал этого одобрения, но теперь, как ни странно, оно мне было уже не нужно.