Хуан Гойтисоло - Ловкость рук

Замыкал шествие щуплый цыганенок, который бил в огромный барабан, раза в два больше его самого, настоящий там-там. Рядом с ним семенила девочка-цыганка в невероятно грязном пестром платье, она размахивала руками, точно стуча на невидимых кастаньетах, пела и плясала. Анна с ужасом увидела, что цыганочка была босиком. Ее смуглые ноги быстро и ловко месили пыль на шоссе. Чумазая фигурка подскакивала к людям, кланялась, посылала воздушные поцелуи и вновь волчком кру-жилась вокруг маленького цыгана.

Анна, прижав к груди флажки, стояла с застывшим от изумления лицом. Грязная цыганка прямо заворожила ее. Анне страшно хотелось заговорить с этой девочкой, поцеловать ее. Анне даже казалось, что блестящие глазки цыганки наблюдают за ней. Демонстранты уходили. С развевающимися на ветру знаменами они уходили вдаль по шоссе. Как смотрела им вслед Анна! Вернитесь! Вернитесь! Ей хотелось броситься за ними. Цыганенок с барабаном бежал вприпрыжку, цыганочка поднимала юбки и показывала всем голый задик. Маленькие тела были полны жизни и веселья.

Анна плакала и повторяла выкрики толпы: «Долой, долой!» Призывы листовок мешались в ее голове со словами оратора* Слезы бежали по ее щекам. Она ничего не понимала. Ей было только восемь лет!

— Депутата,— пояснила Анна,— звали Франсиско Гуарнер; со временем он стал для меня символом всего самого ненавистного на свете. Добренький, нежный и ласковый с детьми. Ограниченный, но воспитанный, богатый, с хорошими манерами.

Анна рассказывала Агустину, что уже несколько лет она следит за головокружительной карьерой депутата. Гуарнер был подставной фигурой, манекеном, марионеткой, но в глазах буржуа — в тесном мирке ее родного дома, где царила отчужденность,— он был воплощением доброй старины, старинных манер и либерального восприятия жизни — всего того, что молодежь, чуявшая накал приближающейся борьбы, страстно желала похо-ронить навсегда. Убить его — значило бы нанести смертельный Удар тем концепциям, которые он представлял. «Атмосфера насыщена кровью,—писал сам Гуарнер.—Молодежь словно издалека чует это. Очень странно. Очевидно, я становлюсь стар...» и заканчивал статью словами, которые у ее родителей вызывали бурное одобрение: «В мое время все было иначе. Тогда люди по крайней мере вели себя благопристойно». Анна с победоносным видом протянула Агустину вырезку из газеты и на его вопрос, не тогда ли возникла ее неприязнь, махнула рукой.

— Это началось много позже,— сказала она.— Я долгое время находилась под влиянием матери, была забитым, безликим существом. Мать была сумасбродна, непостоянна и добра. Ее советы неизменно носили утешительный характер, подобно наставлениям в почтенных книгах, где объясняется, как победить робость или преуспеть в коммерческих делах. Они были нелепы и пусты, как скорлупа орехов: «Доверяй самой себе». Или: «Веди себя так, чтобы можно было извлечь выгоду из твоих знаний». Мать произносила эти наставления очень убежденно, но ее слова пролетали мимо моих ушей и не оставляли во мне ни малейшего следа.

Педагогические пособия, которые она покупала, запутали ее вконец, а расплачиваться за это приходилось мне. Мать вовсю старалась вырастить из меня полезного человека, она боролась с моей робостью, но так, что робость эта только увеличивалась. Мать заставляла меня наряжаться в школьную форму и вместе с ней посещать богатых дам, у которых она когда-то служила. Там она представляла меня как умненькую и воспитанную де-вочку. «Гораздо более развитую, чем ее сверстницы».

Иногда она водила меня в незнакомые дома, где, по ее словам, какие-то чудесные дети «очень-очень хотели со мной подружиться». Сопротивляться было бесполезно. Мать была непоколебима как скала: она никогда не отказывалась от того, что забирала себе в голову. И мне приходилось идтй в гости туда, где меня никто не ждал, подниматься по лестнице к ненавистной двери, дергать тоскливо дребезжащий звонок. Не раз, всматриваясь в мое возбужденное лицо, какая-нибудь важная дама интересовалась, не больна ли я.

В свою очередь и мне приходилось принимать гостей — какого-нибудь разряженного мальчишку, которого тоже насильно приволакивала его мамаша. Я представляла себе, как этот мальчишка упирался, а мать заставляла его идти, приговаривая: «Хочешь не хочешь, а ты должен пойти и вести себя прилично. Я обещала этой бедной женщине, и ты не смеешь подводить меня. То, что у них нет денег, вовсе не причина презирать их. Во всяком случае, эта девочка твоя сверстница, и ты можешь поиграть с ней». От таких мыслей моя робость только увеличивалась. Я вся краснела и прилагала нечеловеческие усилия,

чтобы вымолвить хоть слово.

Мамаша лелеяла мечту, что моя судьба будет совсем не похожа на ее, она не хотела, чтобы я училась стряпать, и раздражалась, когда я говорила ей, что в конце концов стану такой же работницей, как она. «Ложь! — кричала она.—Клянусь всем святым на свете, ты не будешь работать на фабрике. У тебя артистические задатки и манеры настоящей сеньориты». И почти незаметно для самих себя мы начинали жаркий спор; она старалась доказать мне, что я умна, а я упорно настаивала на своей посредственности. Я мучила ее: «Ты же знаешь, что говоришь неправду. Напрасно ты хочешь обмануть себя. Я такая же, как все: некрасивая и вульгарная, как многие девочки». Отец с неудовольствием и неприязнью наблюдал за нашими перепалками.

Мать была и тщеславней и умнее отца, который был всего- навсего простым столяром и чтил, как нечто незыблемое, свое мужское превосходство. Он полностью предоставил матери воспитывать меня и никогда не нарушал им же самим установленного правила.

Мама была благодарна ему за это и в разговоре со мной называла его «твой бедный отец». Она всегда оправдывала отца, если он обижал меня, объясняя его грубость тем, что он много работает, устает. Но всякий раз, как я думаю об этом, мне кажется, она нарочно потворствовала отцовским выходкам с тайной целью еще больше отдалить нас друг от друга. В глубине души мать была страшной эгоисткой и даже в мыслях не могла допустить, чтобы я любила кого-то, кроме нее. Говоря о нашей семье, она всегда подчеркивала нашу с ней обособленность: «Только ты и я, доченька. Остальное нас не касается!»

Восемь лет назад, когда мне было пятнадцать, я посещала уроки катехизиса для девочек из богатых семей. По воскресным утрам они прямо-таки осаждали местного священника. Это были девочки из привилегированного общества, они приходили к нам в чистенькие аудитории, играли с нами и дарили нам игрушки и сласти. Мама спала и видела, как бы протащить меня в их круг. Для этого она заставила меня ходить на занятия по воскресеньям, и я скрепя сердце исполняла ее прихоть.