Сергей Морозов - Великий полдень

Но я не собирался разгадывать ее загадки.

Во время нашего с Майей разговора Мама несколько раз показывала глазами на дочь и делала мне знаки, которые, очевидно, должны были выражать следующее: вот, мол, видишь, что я говорила! Все идет как надо, продолжай в том же духе!..

Мне было ужасно неловко. Во первых, ничего не шло как надо, а во вторых, эти ее неуместные знаки могли заметить окружающие. В том числе сама Майя. Поэтому я постарался поскорее закруглить этот разговор.

Впрочем, наша беседа так и так замялась, поскольку в ложу вошла Альга. Девушки, словно две сестры нимфы обнялись и поцеловались. Изумрудноглазая шатенка была в том же самом костюме, в котором несколько минут назад летала под куполом Шатрового Дворца в составе удивительной гимнастической труппы, то есть на ней в каком то смысле ничего не было — лишь полупрозрачная золотистая лайкра, сквозь которую, естественно, прорисовывались все ее крепкие и прекрасные девичьи формы, фактически совершенно нагая. Но никто этим нисколько не смутился. Напротив, все восхищенно зааплодировали, даже Мама и моя Наташа. Я не заметил в их взглядах и намека на неодобрение. Они даже стали говорить ей комплименты, обсуждая и хваля ее красоту, словно девушка была экспонатом, вроде редкостной статуэтки.

Я собирался поскорее откланяться, чтобы вернуться в общество профессора, но не успел, поскольку буквально следом за Альгой в Мамину ложу вошел Папа. Он, оказывается, приехал как раз к гимнастическому шоу и теперь с порога тоже аплодировал акробатическим талантам своей фаворитки, которую здесь, похоже, все уже считали за свою, за члена семьи или за родственницу. Так же как и я, Папа перецеловался со всеми по родственному, в том числе с Альгой и со мной. Я тоже чмокнул его в щеку и обменялся крепким дружеским рукопожатием. Тут я снова сделал попытку выскользнуть из ложи, но Папа как бы между прочим остановил меня: придвинул мне стул и мне ничего не оставалось, как сесть за стол. Принесли мороженое и напитки, а неугомонный телеведущий вывел на эстраду огромный пестрый цыганский хор. Представление продолжалось. Все было как и задумано — на самую широкую ногу и непременно в стиле «а ля рюс». Ничуть не уступая в размахе и роскоши разного рода юбилейным мероприятиям, устраивать которые все наши правители и прежде были большими охотниками.

Папа был чрезвычайно ласков и внимателен с Мамой, отпускал ей всяческие комплименты, а та их благосклонно принимала. Прекрасный, образцовый супруг и семьянин да и только. Он и с девушками иногда перебрасывался милыми шуточками и даже ласково задирал наших старичков.

В Маминой ложе мы пробыли недолго. Подзакусив в узком семейном кругу, пообщавшись с домашними, Папа перекочевал за стол к Феде Голенищеву и меня увлек за собой. В какой то момент я вдруг почувствовал, что недавняя тоска отхлынула от сердца. Пусть только на миг, пусть на мгновение. Я был душевно рад и этому краткому отдохновению.

Бригадой официантов, обслуживающих стол Феди Голенищева и наряженных в форменные сюртуки, руководил мой старый знакомый Веня. Теперь он с блеском исполнял роль метрдотеля. И физиономию делал соответствующую. В отличии от обычных официантов, на нем был не сюртук, а зеленый фрак, обшитый по обшлагам золотыми галунами с клювастыми имперскими орлами и коронами. Еще в Маминой ложе я обратил внимание на то, что моя жена поглядывает на него с явным одобрением и интересом. Ливрея что ли ее так впечатлила? Меня это даже не покоробило.

Я перебросился с Веней парой слов и выяснил, что его сегодняшняя роль метрдотеля вовсе не означала, что он пошел на повышение или сменил амплуа. Просто по случаю большого праздника Папа выписал его из Деревни, чтобы дать возможность немножко развеяться и поразмяться, а заодно присмотреться ко всей галерее именитых гостей. Стало быть, Папе это для чего то понадобилось…

Я уже успел порядком хватить шампанского и находился в состоянии беспричинной эйфории, но все же с любопытством присматривался к Папе. В эту ночь Папу словно подменили. Таким благодушным и словоохотливым я его, пожалуй, никогда не видел. Глядя на него, можно было подумать, что все сегодняшние мероприятия посвящены лично ему и что он сегодня именинник.

Застольные разговоры по прежнему вертелись вокруг событий выборной компании, деятельности России и будущих перспектив нашей славной Москвы. С бокалом шампанского в руке Папа поднялся для тоста и довольно страстно принялся рассуждать о том, что его сокровенная мечта — превратить Москву в особый мир, в город Счастья, чтобы мы жили в ней, как возлюбленные братья, не враждуя друг с другом и имея все, что только нужно человеку для жизни. Словом, повторял все то, что когда то я сам пытался ему втолковать, а он только скептически усмехался. Теперь это, оказывается, сделалось его сокровенной мечтой… Потом он стал братски обниматься и лобызаться с Толей Головиным, Наумом Голицыным, о. Алексеем, маршалом Севой Нестеровым, который, оторвавшись от службы, ненадолго появился в Шатровом Дворце, чтобы отметиться на общем празднике, а главное — с Федей Голенищевым. При этом Папе приходилось слегка отталкивать локтем Петрушку, все норовившего пролезть и присоединиться к этим горячим выражениям братской любви. Кроме Петрушки, к идиллии норовили присоседиться и его многочисленные помощники, похожие на него, словно меньшие братья. А за соседним столом поднялись с мест и салютовали высоко поднятыми бокалами наши местные бандиты. Среди них живописно выделялись нелепо подобострастные физиономии Парфена и Еремы.

Глядя на эту умилительно трогательную картину, я неожиданно расхохотался. Да так истерически, что никак не мог успокоиться. Мне даже пришлось вылезти из за стола и, закрывшись салфеткой, выбежать в фойе. Там я ухватился за плечо услужливого охранника, и меня еще долго сотрясали пароксизмы смеха. Я успокоился только ополоснув лицо холодной водой в туалете.

Когда я вернулся на свое место, Папа, выбрав момент, наклонился ко мне и, не то жалуясь, не то со смирением, доверительно прошептал:

— Вот видишь, Архитектор, среди какой дряни приходится жить, с кем работать. Ты меня понимаешь. Вокруг одни подонки. Господи, как надоело смотреть на эти бандитские рожи! От них одних стошнит, — вздохнул он с чувством, как будто сообщал нечто личное и важное и исключительно по большой дружбе. Такая вот, дескать, какая злодейка судьба.

Я лишь пожал плечами, хмыкнув про себя: «А у самого то, спрашивается, какая такая рожа?»

Словно прочтя мои мысли, он снова наклонился ко мне и тихо, с похвальной самокритичностью проговорил:

— Может быть, я и сам кому то кажусь таким же, а?