Дмитрий Силкан - Равноденствия. Новая мистическая волна

Дерево никак не могло понять, что же не склеилось, где в длинную цепочку сознательных поступков и инстинктивных движений вкралась ошибка и всё пошло вразнос? Может, когда Хозяин, этот вялый, обрюзгший, чванливый чиновник потянулся с дивана за газетой и чуть было не укололся? Но он ведь не укололся — дерево стояло у изголовья и, вовремя уловив намерение хозяина, отодвинуло ветки. Может, это случилось, когда кошка схватила в зубы станиолевые полоски мишуры и намеревалась их съесть во вред драгоценному своему здоровью? Но дерево метко метнуло пару игл, они вонзились кошке в нос, и та на мишуру более не покушалась. Правда, уже месяца полтора никто не поил дерево, и поначалу мучения были нестерпимыми. Пить… ему мерещились вёдра, кувшины, чайники. Хотелось, ужасно хотелось сбросить всю хвою. Если бы не Завет… Но Завет жил в нём как нечто материальное, как олицетворение чужой воли, воли во благо дерева. И оно уже не мечтало о воде, а большую часть суток проводило в состоянии консервации.

В тот день, как назло, ничего не показывали по ТВ — выступления сильнейших фигуристов из Ханоя начинались только через час. Любимый Хозяином литературный альманах «Коммунист» сегодня не принесли… Тогда глава семейства, оглядев комнату, с удивлением заметил маленькую ёлку, и без того маленькую, но как бы старавшуюся слиться с углом комнаты, стать неотделимой деталью интерьера, стать бытом и уютом квартиры. Конечно, Хозяин ничего не понял, кроме того, что уже 15 марта, а дерево ещё стоит и даже хвоя не опала.

— Ну, хватит, — сказал Хозяин и стал одеваться: сначала — кальсоны, потом — сорочку, брюки, подтяжки и пиджак.

— Ты куда это на ночь глядя? — спросила жена.

Он пробурчал что-то невнятное, вынул ель из ведра, замаскированного под сугроб, и поднёс её к окну.

Ели очень хотелось поблагодарить Хозяина за доброту, за ведро и за прежнюю воду (она знала, что в иных домах не ставят деревья в воду, а прибивают к Крестовине — сама мысль распинала ствол). Тут Хозяин, надевши перчатки, извлёк из серванта большую картонную коробку иначал срывать с ели игрушки и мишуру, обламывая ветви жадно и торопливо, как блудят в командировках. Было нестерпимо больно и стыдно, стыдно и мерзко от шарящих движений рук. Но дерево успокоило себя: на базаре об этом никто не предупреждал, но, верно, так и должно быть? Ничто не должно связывать ветви, отягощать их — ведь с молодых побегов в землю игрушки не стряхнёшь. Да, Хозяин груб, но он желает лишь скорей посадить дерево. Надо ему помочь. И ель сама протянула ветви, повернула иглы так, чтобы игрушки; легко снимались. Наконец, все игрушки Хозяин снял, закрыл коробку и отворил окно. Клин темноты пронзил комнату, придавил паркет; Темнота стала что-то нашептывать, о чём-то петь — у Темноты много тем. Может, она спросила о чём-то дерево, но о чём — догадаться оно не успело, потому что в этот момент две чёрные перчатки стиснули его, оторвали от пола и метнули в окно, в провал 15-го этажа…

Потом Хозяин подобрал ель с газона и поволок куда-то за угол дома, за трансформатор, туда, где фривольно раскинулась помойка. А ещё потом поглядел на зелёное дерево, беспомощно раскинувшееся в объедках между мусорных баков. Достал «Столицу», закурил и, отчего-то сутулясь, пошёл прочь. Ель осознала внезапно, что никто не придёт за нею, никто не перенесёт её к чужим корням и свои не прорастит она на этой асфальтированной помойке, стянутой полосами льда. Ель пожалела себя — она давно могла сбросить хвою, а там плевать на всё, без хвои — уже не дерево, а так, древесина. А теперь кому нужна эта хвоя? Кто придёт за ней?

За ней пришли минут через сорок двое ребятишек. Озираясь по сторонам, они прошмыгнули на помойку, огорожённую невысокой кладкой, опустились на корточки, прислонились к стене.

— Вон она, секи, — сказал малый в пальто.

— Щас достану, — сказал малый в куртке и достал из-за пазухи большой флакон, открыл пробку, поглядел на приятеля.

— Лей давай, — сказал тот, и тогда малый в куртке подошёл к дереву и стал его поливать. Ель встрепенулась: вода! Меня спасут — это вода! Но это была не вода, а что-то бесконечно ей чуждое — оно расползалось по коре, облепляло хвою и пахло.

— А где спички, козёл? Опять скажешь, дома забыл? — прошептал малый в пальто.

— Не, не забыл. — Его товарищ вынул из кармана куртки коробок.

— Ну, не тяни!

Первая спичка погасла на снегу, вторая не долетела.

"Даже сжечь меня и то не могут по-нормальному", — думала ель. И ещё думала о том, какая хвоя будет у тех, кто встретит её там — как у Сосны, или как у Ели.

"А может, там все Лиственницы?" — усомнилась она и тотчас упрекнула себя в кощунстве.

Впрочем, когда ребятишки подожгли кусок газеты и пламя кинулось к ней веселым мячом и разорвалось на её теле, то в первую прореху Небытия она успела заглянуть, сохраняя остатки разума. И там никого не было, только бескрайняя опушка безлунного леса, где под настилом листвы, рядом с прорастающей примулой, она легла тихим семенем в благодатную, предлетнюю почву.

Мне часто приходится видеть, как они возвращаются. На свою скорбную прогулку старик привык собираться ни свет ни заря, поэтому наблюдать момент их ухода не удавалось ни разу. Должно быть, им тоже неохота просыпаться так рано… Старик кряхтя ползёт по коридору в направлении кухни, чтобы проверить, много ли намело за ночь, а Катюша, кутаясь в одеяло, садится перед ящиком и перематывает его скотчем, — а то и бумажку с новой «легендой» наклеивает… Ящик — самодельный, вернее, это даже не ящик, а картонная коробка с косо срезанным верхом. Спереди — картинка с храмом или, к примеру, рассказ о том, как их обокрали.

Катя кашляет и, в сердцах отбросив скотч, кидается к аккуратно сложенной одежде… Это если зимой, а летом она сначала идёт умываться. Зимой умывается уже одетая: очень просто можно получить пневмонию, разгуливая по кухне в одной ночной рубашке и ожидая, пока вода нагреется, а старик утащит свою дряблую задницу обратно в комнату. Тогда можно, дрожа и чертыхаясь, стащить рубашку через голову и, встав в корыто, начать поливать себя из ковшика, глядя, как по краю оставшегося в форточке осколка, шевеля усиками, медленно ползёт таракан. Да, всё это можно, если, конечно, мечтаешь о пневмонии. А девочке необходимо любой ценой оставаться на ногах: они принадлежат не ей одной. Поэтому зимой она умывается одетой: только лицо и руки. Остальное реже.

Когда начинает попахивать, приходится затрачивать некоторые средства, — на баню. Но старик бывает сильно недоволен, когда ему кажется, что она туда зачастила, а девочка предпочитает не испытывать его терпения: костыль тоже может являться хорошим воспитательным средством, если его держат умелые руки. Раньше Катя постоянно ходила с кровоподтёками и ссадинами (бизнесу это только на пользу шло), но теперь она уже почти не тратит дедушкиных денег. Дедушка по этому поводу говорит, что дети, особенно молоденькие девушки, — цветы жизни, а цветам "положено пахнуть".