Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Набрав охапку сучьев, он легко, почти бегом поднялся к Роману. Соорудил небольшой костерчик в виде эвенкийского чума. Как порох, вспыхнула заложенная внутрь затравка из ломкого, рассыпающегося в прах бледно-бирюзового ягеля, запахло йодом, и почти бесцветное жаркое пламя тотчас охватило корявые сучья, вымытые многими горными дождями до мертвенно-костяной чистоты.

— Суши портянки, — сказал Валентин и засмеялся. Роман, не поднимая понурой головы, покосился на него.

— Чего веселишься?

— Да вот вспомнил… — Валентин снова фыркнул. — У бурят есть выражение «сушить унты», то есть отдать концы…

— Нахал, я вас зонтиком! — сердито отозвался москвич. — Из-за кого я тут, собственно, сушу унты, а? Я, старый и больной старик! Вот откажусь идти наотрез, лягу и буду лежать — что будешь делать?

— Уйду. Захочешь жрать — прибежишь. Короткими перебежками. И босиком.

— Босиком? — Роман задумчиво посмотрел на свои ноги, пошевелил пальцами. — А это идея, начальник. Оголопятственно. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей»… Вот так и рождаются легенды о снежных людях… Была со мной хохма на Восточном Памире. Сам понимаешь, места там — что вам сказать! Абсолютные отметки — четыре, пять тысяч метров. Хребты — порезаться можно. Тишина, безлюдье еще со времен начала альпийской революции. Из-за любой горы вот-вот высунется рожа снежного человека. Кошмарная жуть!.. Ладно, пилю как-то маршрутом. Один, между прочим, вне всякой техники безопасности. Свободный, как кошка, гуляющая сама по себе. Стучу себе молотком, компасишком работаю и так далее. Вдруг — что такое? Ручеек, а рядом, между камней, на сыром песочке, — отпечаток автомобильного протектора. Нет, но ты улавливаешь ситуацию: след от покрышки грузовой машины!.. Стою, гляжу и не могу догнать: откуда здесь машина? Высота где-то так под пять тысяч метров над уровнем моря, горы вокруг, ледники, сплошной пейзаж Рериха — сюда ишака и то не затащишь!..

— Может, вертолет? — предположил Валентин.

— А, что ты понимаешь в городской любви! — отмахнулся Роман. — Короче, не догоняю никак, хоть ты убей. Полный завал!.. Обалдело попилил дальше. Чувствую себя дурак дураком. Через пару километров вижу человека: дедуля с овечками в окружении соплеменных гор. Трудящийся Востока. Чумак…

— Чабан, наверно, — теперь уже значительно осторожней заметил Валентин.

— Без разницы!.. Ладушки, здороваемся. Бараны тоже радостно: бе-е! Отвечаю: привет, привет, ребята!.. Не знаю, как тебе сказать, до чего я обрадовался. Сую деду сигареты, закуриваем, садимся на травку и начинаем беседовать. Он по-русски едва-едва, и я по-ихнему тоже строго приблизительно. И все же беседуем за жизнь, за работу, солидно, как положено двум мужикам, и при этом оба понимаем, что каждый из нас двоих личность значительная, потому как мы с ним, с дедулей, единственные люди на все эти окрестные горы — не то что в муравейнике большого города. И не фрайера какие-нибудь, не туристы, а труженики, и очень уважаем это друг в друге… Нет, но ты усекаешь ситуацию? — внезапно загораясь, вскричал Роман. — Вот за что я люблю поле: здесь человек — человек! В полном объеме!..

— Усекаю, усекаю, — успокоил Валентин. — Валяй дальше.

— А дальше самый цимес: распростились мы, и я, уже уходя, случайно глянул на дедулины ноги и — держите меня трое, вот она, кошмарная тайна загадочных следов! На ногах у дедули чеботы, сделанные из автопокрышки…

— Поршни называются. Знаю, сам носил такие в детстве.

— Черт с ним, с названием! Но так опарафиниться! — Роман от полноты чувств въехал босой ногой в костер, зашипел и подскочил.

— Ты б этот случай рассказал в тот вечер, когда Василий Павлович убивался из-за поддельного трилобита.

— Не врубился. Лобик узенький.

— Возможно. Давай пообедаем, а?

— О, то, что доктор прописал! Самое время пожрать — гляди, сколько отломили, — Роман проследил взглядом до подножья склона. — Какая здесь высота?

— Относительной — метров восемьсот. Если хочешь точнее, возьми в сумке планшет и подсчитай по изогипсам.

— Изогипсы! — Роман желчно хрюкнул. — Порядочные люди называют это горизонталями!

Не отвечая, Валентин принялся доставать из рюкзака фляжки с чаем, хлеб, рафинад в белом мешочке для образцов, завернутую в кальку полукопченую колбасу.

Праздно озиравшийся Роман вдруг встрепенулся:

— Слушай, старик, это же древняя поверхность выравнивания!

— Порядочные люди называют это пенепленом, — мстительно ответствовал Валентин.

Но Роман, кажется, не расслышал его. Он вдруг помрачнел, взгляд его, все еще скользивший по мягким неровностям «земли звероящеров», сделался каким-то незрячим, ушедшим вовнутрь. Потом он вздохнул, вяло откинулся на спину и, подложив под затылок сцепленные ладони, стал глядеть в небо.

Валентин тем временем выбрал из принесенных сучков два самых тонких, заострил ножом, насадил на них спирально надрезанные колбаски и принялся поджаривать. Очень скоро шкурка на них пошла пузырями, колбаски зашкворчали, начали выворачиваться по надрезу. И вот уже жир, ярко и дымно вспыхивая на лету, закапал в огонь. В чистейшем горном воздухе поплыли струи вкуснейшего на свете запаха.

— Рубай, — Валентин протянул сердито шипящую кол баску.

Как ни странно, Роман даже не шевельнулся. Валентин недоуменно замер. Мелькнула мысль, уж не заболел ли коллега Свиблов, уважаемый столичный гость. Только что смеялся, шутил — и вот на тебе! Давешнее чувство вины ожило снова, и с удвоенной остротой.

— Слушай, — лениво проговорил вдруг Роман, все так же уставясь в небо. — Кой черт дернул тебя обратиться к Стрельцу, а?

Валентин так и остолбенел с протянутой колбаской. Потом кашлянул, неуверенно пожал плечами.

— А к кому же еще? — пробормотал он наконец. — Я понимаю, есть и другие, но… Стрелецкий, он голова, авторитет…

— Да? — Роман помолчал, сказал сквозь зубы — Это называется — босой ногой по голой… Ладно, замнем для ясности.

Он перекатился на бок и с каким-то обидным интересом, внимательно, даже, можно сказать, подробно оглядел Валентина.

— Ты чего? — Валентин встревоженно застыл лицом.

— Ничего, — Роман вдруг дружелюбно засмеялся, подмигнул. — Эх, тундра!.. Ты думаешь, что Стрелец — вроде как старик Державин, который, в гроб сходя, благословил? Да он скорей тебя в гроб благословит, а сам останется жить! — Он встрепенулся, воспрял, привстал на локте. Глаза его бедово заискрились. — Что уставился, как орел на новые ворота?

— Постой, постой… Как же ты так… — пробормотал Валентин, крепко сбитый с толку.

— Что?

— Ну… про своего учителя…

— Ах, я уже давно не девушка, — предельно противным писклявым голосом отозвался Роман и, засмеявшись, перешел на обычный тон. — А что я плохого сказал про него? Что он рационалист? Так это похвала! И он сам всегда подчеркивает, что добреньким никогда не был. Дорогой мой, это Архимеду можно было делать науку, лежа в ванне, а сейчас ее делают вот так!