Моника Фагерхольм - Американка

Клан кузин тоже, когда приехал в Поселок, обосновался сперва в доме на Первом мысе. Самыми первыми, выходит, когда брат папы кузин и его жена еще были живы; мама и папа кузин, близняшки Рита и Сольвейг и старший сын Бенгт. Они жили на Первом мысе, пока их будущий дом строился внизу.

Ходили слухи, что папа кузин на самом деле не собирался вовсе оставлять дом на Первом мысе. Что он досадовал на то, что Первый мыс остался за пределами того большого участка, который он выиграл в карты. Он даже пару раз пытался заявить, что Первый мыс на самом деле тоже его, что был такой уговор, только устный. О том, что у него не было бумаг, это подтверждавших, он старался не упоминать — незначительная техническая деталь. Конечно, из этого ничего не вышло. Но семейство его, во всяком случае, жило в доме, независимо от того, существовал контракт или нет. Возможно, они бы там так и остались, потому что никому не хотелось связываться с папой кузин, когда тот еще был в силе. Вдобавок у него был брат, тот, который потом погиб, свирепый как бык, чтобы ничего не сказать больше. А еще это прозвище, Танцор, в сочетании с внешностью и тем, что о нем рассказывали, — от всего этого по спине пробегал холодок.

Но все же в один прекрасный день во дворе дома на Первом мысе появился пристав Ломан с приказом о выселении в руках; отчасти это было сделано по распоряжению настоящих владельцев дома, которые, как обычно, оставались в тени.

Но парадокс — именно эта попытка выселения плюс, конечно, случившаяся вскоре после этого автомобильная авария, в которой погибли Танцор и его жена Анна Маньяни, или Грудь Рабочего Класса, как Бенгт станет потом ее называть, помогли семейству кузин в конце концов утвердиться в Поселке. Это уже слишком, судачили о так и не объявившихся владельцах: послать пристава, словно лакея. Да еще туда наверх. Куда вообще никто ни ногой — не важно, полицейский ты или нет.

Так, как-то сама собой, решилась еще одна судьба.

— Смерть одного, хлеб для другого, — как любила говорить Дорис Флинкенберг на кухне кузин в доме кузин, когда мама кузин доходила до этой части истории, и просила ее повторять рассказ вновь и вновь.

Так вот, оказалось, что у ленсмана Ломана, которому было поручено передать папе кузин предписание о выселении, была дочка. «Назовем ее Астрид». Так Дорис Флинкенберг всегда рассказывала об этом Сандре. Назовем ее Астрид. У этой Астрид был сынок, его звали Бьёрн. Астрид любила детей. Именно на этом месте Дорис частенько выдерживала паузу, поскольку слишком волновалась; глаза ее начинали блестеть, а в голосе появлялась нежность.

Случилось так, что дочка эта присутствовала, когда пристав Ломан заявился к дому на Первом мысе, чтобы серьезно поговорить с папой кузин. Возможно, для защиты: папа кузин был известен своим вспыльчивым нравом, а все это происходило, как уже было сказано, в те времена, когда он еще был в силе, до того, как на него обрушились все те несчастья и он сделался тихим и замкнутым и заперся в своей комнате. Астрид с Бьёрном стояли в сторонке, когда пристав выполнял свое поручение. Она, эта Астрид, — в ней ничего особенного не было. Она вообще никакого впечатления не производила. Ну… как женщина. Она была, эта Астрид, такой серой мышкой. Ни один мужчина на нее внимания не обращал. В сравнении с Анной Маньяни… женой Танцора… из дома, как по заказу, послышалась мелодия румбы и тяжелые шаги, словно кто-то танцевал, это были зажигательные ритмичные звуки, но одновременно в них было и что-то угрожающее.

Тогда ничего еще не было решено — ни про дом, ни про все прочее. У папы кузин, конечно, был дробовик, но, возможно, присутствие женщины, не самой по себе, а именно женщины с ребенком (Астрид и Бьёрн), охладило вспыльчивость папы кузин.

Но семя все же было посеяно.

Прошло несколько недель, и по роковому стечению обстоятельств все полностью переменилось.

Танцор и его жена погибли в автомобильной катастрофе по дороге в танцзал где-то в глубине страны.

А клан, точнее, то, что от него осталось — папа кузин и трое осиротевших детей, покинули дом на Первом мысе согласно приказу.

— В конце концов, их не пришлось выселять насильно, — обычно поясняла мама кузин в этом месте. — Они ушли добровольно, после всего. И, — с легким смешком, — я вышла замуж. — Так мама кузин рассказывала об этом Дорис Флинкенберг на кухне в доме кузин много-много раз и всякий раз со смешком, который Дорис тоже неплохо передразнивала. — И все дети разом достались мне. Мне, которая так любит детей. Иногда, дорогая Дорис, человеку улыбается удача, и он получает даже больше, чем хотел.

— Смерть одного, хлеб для другого, — повторяла Дорис Флинкенберг снова и снова именно в этом месте, потому что уже предвкушала, каково будет продолжение.

— Ну-ну, — обычно говорила тогда мама кузин, немного смущенно, хотя она и начинала уже привыкать к своеобразной манере речи Дорис Флинкенберг. — Ну-ну, Дорис. Все же не совсем так.

А теперь мы приближаемся к кульминации этой истории: у маленькой Дорис Флинкенберг в это время была своя собственная мама, которая, между прочим, обожгла дочку горячей решеткой для жарки рыбы, чтобы та «не упрямилась». И собственный папа, который вечно злился на маму, мы можем называть ее мамаша с болота, и поэтому запалил хибару, в которой жила маленькая семья на берегу Дальнего болота. Причем дважды, и оба раза огонь занялся, но только после второго пожара прибыла полиция. Оба пожара случились ночью, и мама с ребенком, которым была Дорис Флинкенберг, спали в доме — но оба раза Дорис Флинкенберг просыпалась и в последний момент спасала себя и мамашу с болота от смерти.

В полиции папаша с болота не скрыл, что намеревался лишить жизни свою жену и что это намерение у него по-прежнему есть. И что он не делал различия между матерью и дочерью. «Какова сука, таков и щенок», — заявил он на местном наречии, за что, само собой, заслужил лишний срок в тюрьме.

И все время — до, на протяжении и после всего этого — мамаша с болота не давала спуску своей дочери. Жгла ее и лупила, измывалась как могла такими изощренными способами, о которых Дорис Флинкенберг, которая в других случаях не прочь была употребить всякие замысловатые словечки, не имела ни малейшего желания распространяться. От такого обращения девочка иногда почти теряла сознание. Впрочем, когда мамаша с болота напускалась на дочку, она старалась не оставлять следов в тех местах, которые нельзя было скрыть одеждой. А потом на нее частенько накатывало раскаянье. Она принималась обнимать малютку Дорис, укачивала ее и, заливаясь слезами, втолковывала дочке, чтобы та и пикнуть никому не смела о том, что произошло. «А не то они придут и заберут тебя у меня». И Дорис полагалось ее утешать. Считалось, что она должна пожалеть мамашу и пообещать: «Дорогая мамочка, я никому никогда об этом не расскажу». Самое странное было то, что Дорис держала слово. Она никому ни словечком ни о чем не обмолвилась. Хотя с другой стороны — к кому ей было обращаться? Кому она что могла рассказать? Кто бы стал слушать? Уже после первого пожара стало совершенно ясно, что никто ничего слышать не желает, вообще.