Сергей Белкин - Корректор жизни

"Нет, я, видимо, слишком глуп... Совсем я не готов к встрече с золотой рыбкой! Неужели я так ничего и не придумаю? А что если попросить его вот о чем...Если б я был евреем, я бы уехал в Америку, или в Германию... Это ведь и вообще неплохо - быть евреем: вся их древняя история - моя, все их артисты, музыканты, ученые - мои! Я буду всем этим гордиться! Я стану частью великого международного сообщества, я перестану чувствовать себя одиноким, незащищенным!

М-да... Мысли, образы, воспоминания, ощущения - это, конечно хорошо, только для успеха в этом деле нужно еще кое-что материальное добавить - документики, например, а кое-что, не просто материальное, а прямо-таки плотское - убавить... Иначе совсем уж глупо: я считаю себя евреем, а все остальные - нет. Таки идиот!"

И вдруг - осенило: Надя Максимова!

Одноклассница. Точнее, из параллельного класса. Они вместе занимались плаваньем, вместе ходили на тренировки, встречались, ходили в кино, целовались...

Однажды поздно вечером, пожалуй, даже ночью, они засиделись на скамейке в Долине Роз, там, где аллея из старинных шелковиц. Они ели спелые, упавшие на землю ягоды, в темноте собирая их прямо в траве, и губы почернели, и руки, а потом они мучили друг друга в объятиях, в попытках добраться друг до друга...

Но ничего, ничего не вышло: они боялись, они были слишком юными...

Потом таких вечеров больше не было, а после школы она уехала в Ленинград, и они больше так и не встретились.

"Пусть он осчастливит меня хотя бы в памяти. Пусть в моих воспоминаниях все будет, все произойдет. Пусть будет долгая ночь упоительной любви, небывалых ощущений первой в жизни сексуальной свободы, радости, раскрепощенности!"

Н* дал полную свободу фантазии, представил себе, как эротический кинофильм, все необходимые видения, а потом вдруг задумался: "Положим, дед что-то действительно может мне внушить, но где уверенность, нарисованная им картина хоть в чем-то совпадет с моей? Ведь он мне там такого секса может наворочать, что жить с этим будет тошно... Нет, уж лучше я, как-нибудь, со своим собственным сексуальным опытом доживу".

Петр Петрович вернулся и бодренько спросил:

-- Ну, как, не заскучали? Готов ли ваш заказ?

-- Да, Петр Петрович, интересный вы мысленный эксперимент предложили... Я чувствую себя вышившим из ума стариком из сказки о золотой рыбке.

-- Ну, что ж, может еще по стаканчику тулбурела? Для освобождения, так сказать, психологических зажимов...

-- Нет, спасибо, уже поздно, спасибо вам за все...

-- Так что же, вы так ничего и не хотите изменить в своей памяти, - хитренько улыбаясь спросил старичок.

-- Выходит, что ничего, - ответил Н* и направился в прихожую, вытаскивая по дороге из кармана пачку сигарет и тут его осенило - Слушай, Петр Петрович, а ты можешь сделать так, чтоб я курить бросил, а? Разрушить во мне образ сигареты, как чего-то привлекательного?

-- Могу, конечно, но, думаю, что ты и сам теперь с этим справишься. Если сильно захочешь. Ну, а не получится - заходи. Я всегда буду рад тебе. До свидания.

-- До свидания, Петр Петрович, до свидания.

Н* шел по темной, неосвещенной улице, но запахов он уже не ощущал, зато хорошо слышал музыку, много-много музыки.

Права молдавская поговорка: "Водка идет рядом с тобой, а вино - догоняет!"

1 - 5 января 2001 г.

Зингера легче всего можно было встретить именно в нашем районе, потому что конечная остановка 8-го автобуса - из Костюжен - здесь, на Киевской, возле Дома Офицеров.

Вид у него был, мягко говоря, броский: рыжая щетина на голове и на подбородке, худые, впалые щеки, на теле майка, семейные трусы и резиновые сапоги.

Выражение лица такое, как будто он только что защемил палец, и боль уже исказила физиономию гримасой, но крик еще не вырвался.

Он мог идти по кромке мостовой, не обходя, по возможности, препятствий, предпочитая дожидаться, когда они сами исчезнут. Упрется, скажем, в стоящий на краю мостовой грузовик, и будет, переминаясь на месте, ждать, когда тот уедет.

Да, вы догадались, он - сумасшедший. Нормальная принадлежность нормального города - ненормальные люди. Но я-то вам рассказываю не о каком-то неопределенном городе, а о нашем Городе, где все необычно.

Зингер был гениален.

Распознать это было непросто, но, при определенных обстоятельствах, он демонстрировал энциклопедическую образованность в области литературы, точнее, русской поэзии серебряного века и последующих нескольких десятилетий. Но не в этом проявлялась его гениальность - много запоминать всякой информации, обычное свойство заурядного идиота. Зингер же не просто много знал и помнил, он - интерпретировал ! Он не так как мы с вами воспринимал поэзию, да что там - весь окружающий мир он не так воспринимал.

И мог свое восприятие выразить в словах, - что бывает, вообще говоря, крайне редко.

Ни на какие обращения со стороны прохожих Зингер не реагировал, он шел, как ему казалось, "по своим делам", пребывая в состоянии полной само сосредоточенности. Если бы вы к нему обратились, даже если бы вы попытались схватить его за руку, он никак бы вам не ответил. Прошел бы мимо, и все.

Исключений из этого правила было немного, но, все-таки, нескольких человек он узнавал, и допускал возможность общения. Своеобразного, впрочем, но на иное Зингер просто не был способен.

Я принадлежал к числу счастливцев, которых Зингер иногда удостаивал беседы.

Попробую вспомнить кое-что, иначе, боюсь, это явление - Зингер - исчезнет с палитры мировой истории, а его мысли, в лучшем случае, всплывут под чужими именами, да и то в исковерканном виде.

Я тоже не смогу передать во всей полноте своеобразие его суждений, тем более не смогу изложить особенности его образной системы, я лишь попробую донести до вас смутное отражение образа этого замечательного человека.

Вместо ответа на приветствие Зингер мог, устремив свой безумно-болезненный взгляд в никуда, начать неожиданно бормотать стихи, например вот эдакие:

Большевик полюбил меньшевичку,

Его на постое жиличку,

Но был с ней груб!

Она же дала ему кличку,

Под стокот колес перекличку:

"Ты - большедуб!"

Он ее не утопил в Днестре,

Не отдал друзьям в Эн-ке-ве-де,

Он ее сам прибил!

Не нашли ее потом нигде,

Труп сгорел в чарующем костре,

А он и позабыл.

На вопрос: "Чье это?", он никогда не отвечал, и только от природы презрительный изгиб его губ становился еще более выразительным. В авторстве вполне можно было заподозрить и его самого, но не авторство было важно.

Рифмоидный бред, подобный вышеприведенному, нам тогда казался крамольно-опасной поэзией, пострашнее пресловутого "кремлевского горца" Мандельштама - поясню, что речь идет о шестидесятых годах двадцатого века, - поэтому мы, собеседники Зингера, казались самим себе ниспровергателями режима, заговорщиками-диссидентами.