Виктория Платова - Мария в поисках кита

Сейчас у него — гуашевые глаза. Светло-зеленые.

Я подношу пальцы к переносице — Кико делает то же самое. Я касаюсь брови — Кико снова повторяет мое собственное движение и при этом дергает за узелок шнурка, вдетого в бровь.

— Занятно, — мурлычет ВПЗР, наблюдая за нашими манипуляциями. — Где-то я уже видела подобное… И почему у тебя такая хмурая физиономия?

— Ничего не хмурая.

— Хмурая. Лучше улыбнись ему.

— С какой стати?

— Из вежливости. В знак дружеского расположения. Улыбнись!

Я послушно улыбаюсь, несмотря на то что больше не являюсь агентом ВПЗР и вовсе не обязана выполнять ее просьбы. Моя довольно вымученная улыбка позволяет Кико проявить некоторую самостоятельность: он подносит к губам оба указательных пальца и приподнимает ими кончики губ. Так мы впервые знакомимся с улыбкой Кико — дамой во всех отношениях примечательной.

— Занятно, — снова повторяет ВПЗР. — Он знает о существовании этой эмоции, но воспроизвести ее естественным путем не может. О чем это говорит?

— О чем?

— О том, что он — идиот. Идиот, брат идиота.

— Тише, — шикаю я на ВПЗР.

— Думаешь, он знает русский?

— Неважно. Слово «идиот» на всех языках звучит примерно одинаково. И любой человек в состоянии понять, что его обсуждают. Это неприятно.

— Человек — да. Идиот — нет.

ВПЗР вовсе не думает, что Кико — идиот. Это легко считать по ее собранному и как будто приготовившемуся к прыжку лицу. Так бывает всегда, когда она сталкивается с чем-то, с чем раньше не сталкивалась. Так бывает всегда, когда человек или вещь безумно любопытны ВПЗР, и она хочет немедленно присвоить их себе. Украсть, если получится. Сунуть в трусы и продефилировать мимо кассы, не заплатив.

— Ладно, хватит топтаться у входа, — говорит ВПЗР. — Разделимся. Я сяду на свое место, а ты приготовь мне кофе.

— Пожалуйста, — поправляю я. — Пожалуйста, приготовь мне кофе.

— В каком смысле — «пожалуйста»?

— В том смысле, что я больше не работаю на вас. И вы не можете приказывать мне. Вы можете только попросить.

ВПЗР, недовольная таким поворотом дела, раздувает ноздри. Но все же произносит:

— Хорошо. Приготовь мне, пожалуйста, кофе, Ти. Будь так любезна.

Я киваю. Чтобы состряпать кофе для ВПЗР, мне необходимо зайти за барную стойку и добраться до кофе-машины. Это означает оказаться в тылу у Кико. Приблизиться к нему почти вплотную. Еще неизвестно, как он отреагирует на приближение… Пока не приблизишься — не узнаешь.

Сидящий на стойке Кико не проявляет никаких признаков агрессии. Он даже не оборачивается, пока я готовлю кофе. Вернее, я стараюсь не оборачиваться. Делаю вид, что никого за моей спиной нет. Это довольно сложно — из-за запаха, исходящего от Кико.

Он — приятный. Ничего сверхъестественного или опасного в нем нет. Кико не пахнет рыбьим кормом, заплесневелыми бобами или кошками, как положено островному дурачку. Он пахнет мужской туалетной водой. Очень дорогой. И это не одна какая-нибудь вода — их много, очень много. И они разные. В шлейфе запахов, тянущихся за Кико (или живущих в капюшоне его куртки, кто знает?), я нахожу даже пафосный вэпэзэзровский «Strictly Private», ничего удивительного в этом нет, ведь духи-то мужские. А совсем не «унисекс», что бы там ни говорила ВПЗР.

У Кико неплохой вкус, во всяком случае — относительно парфюмерии.

Вернувшись к ВПЗР вместе с кофе, я узнаю последние новости.

— Он повторял все твои движения, — заявляет она.

— Это как?

— Закладывал кофе, ставил чашку… Все это, естественно, без предметов в руках. Ничего выдающегося, скажу я тебе. С таким паршивым этюдом при поступлении в театральный его зарубили бы на первом же туре.

— И как он мог повторять мои движения? Он ведь сидел спиной ко мне.

— А вот умудрился. Кстати, я вспомнила, где видела подобное. Мы вместе видели, два года назад в Барселоне. Уличный мим на Рамбле. Помнишь?

На барселонской Рамбле полно всяких мимов, актеров-любителей и живых скульптур. Стоящие неподвижно, они оживают, как только кинешь им монетку. Сделав несколько движений, они снова замирают в неподвижности — до следующей монетки. За несколько монеток с ними можно сфотографироваться. Впавшая в неожиданное детство ВПЗР последовательно фотографировалась с Фрейдом, Че Геварой, Люком Скайуокером, Белоснежкой и младенцем в люльке (у него было лицо алкоголика с двадцатилетним стажем). О каком миме идет речь?

— В том летнем кафе, где тебя сразу классифицировали как русскую и обратились на русском. Потому как твою тупую ментальность никакой цивилизованной европейской мочалкой не сотрешь, все на лбу написано, — терпеливо поясняет ВПЗР, не забывая по ходу унизить меня, себя и нашу собственную многострадальную родину.

Вообще-то, тогда обращались как раз не ко мне, а к ВПЗР. Зазывала из кафе подскочил к ней мелким бесом и заорал в ухо: «О, русья, русья! Водька, матрьошька, Путин!» Но ВПЗР вечно переделывает прошлое и трактует его в свою пользу.

— Что-то я запамятовала, как классифицировали вас…

— Как англичанку, — вдохновенно врет ВПЗР. — Аристократизм и благородство манер хоть в жопу засовывай — все равно выплывут.

— Ну да, конечно. Аристократизм…

— Так ты вспомнила того уличного мима?

Теперь вспомнила.

Он был похож на Марселя Марсо: то же черное облегающее трико, та же белая шапочка на голове, то же выбеленное грустное лицо. Этот странный мим пристраивался к людям, проходящим по Рамбле, и некоторое время следовал за ними, повторяя все их движения. Довольно комично и почти всегда — точно, к вящему удовольствию наблюдающих за его спонтанной пантомимой. Потом он возвращался на исходные рубежи, намечал для себя новый объект для подражания — и все начиналось сначала. Очевидно, зрелище было рассчитано на посетителей нашего кафе: спустя двадцать минут после начала представления мим двинулся к столикам с шапочкой в руке — собирать дань с благодарных зрителей. ВПЗР, громче всех смеявшаяся, громче всех хлопавшая и даже свистевшая, не дала ни цента. Вместо нее, как обычно, расплачивалась я.

Пяти евро за такое чудесное представление было ничуть не жаль.

— Он делает то же самое, что и тот мим из Барселоны. Правда, совсем не так искусно. И он выбрал тебя, Ти.

— Почему — меня?

— Он повторяет только твои движения.

— Это можно считать комплиментом?

— Не думаю. — ВПЗР и здесь находит возможность указать мне на мое ничтожное место под плинтусом, у мышиного сортира. — Он повторяет твои движения, потому что ты для него — человек из толпы. А я — зритель, на которого все и рассчитано… Ты расстроилась, Ти?

Не расстроилась, нет. Но запустить в голову ВПЗР чем-то тяжелым хочется ужасно. Вместо этого я говорю: