Стив Тольц - Части целого

Я не мог поверить, что он ушел.

Мой сын!

Удрала моя сперма!

Мой несостоявшийся аборт.

Я вышел на улицу и посмотрел на татуировку звезд на темном небе. Стоял один из тех гипнотических вечеров, когда кажется, что тело либо все притягивает, либо все отвергает. Я все время считал, что сын стремится стать моим зеркалом наоборот, а оказалось, что он противоположный полюс, и это погнало его прочь.

Неделей позже я ощутил, что окунулся в темное, плотное облако. Анук пару дней не показывалась. Я сидел, окруженный гипсовыми гениталиями в ее мастерской и стыдился собственной скуки. Разве умирающий имеет право скучать? Меня убивало время, и я тем же отплачивал времени-убийце. Сын от меня ушел. Анук меня бросила. А я оставил только Эдди, потому что мог выдерживать его набеги лишь в течение очень короткого времени. Жаль, что нельзя ограничивать общение с людьми десятью минутами — десяти минут мне вполне бы хватило на три дня, и только потом потянуло бы еще на десять. Но люди не уходят и не уходят, и вы вынуждены им говорить: «Вам пора». Много раз я пробовал: «Не смею вас больше задерживать» или «Не хочу отнимать ваше время». Не пронимает. Большинству просто нечего делать и некуда пойти, а самое главное их развлечение — всю жизнь трепаться с себе подобными. Никогда не мог этого понять.

Услышав, что меня зовет Анук, я почувствовал прилив несказанной радости и закричал:

— Я здесь! В мастерской! — И ощутил, как забился пульс моей страсти. В ту же секунду я безрассудно решил, что надо сбросить одежду. Не помню, как я срывал одно за другим — настолько меня лихорадило от жажды соития, и когда Анук переступила порог, предстал перед ней совершенно голым. И улыбнулся. Сначала я не понял, почему она хмурится. Подумал, что потерялся среди собрания гениталий, в сравнении с которыми мои вызывали одно уныние. В мою пользу говорило лишь то, что окружающие меня произведения были выполнены без соблюдения масштаба. Но дальше она сказала:

— Я не одна. — В двери показалась безукоризненная голова Оскара Хоббса.

В доказательство своей непоколебимой невозмутимости он перешел прямо к делу:

— У меня для вас новости. Хочу помочь реализовать одну из ваших идей.

Мне хотелось то ли рассыпаться на кусочки, то ли застыть столбом, однако вместо этого я произнес:

— Господи, с какой стати? — и добавил: — Какую?

— Мы это обсудим. А какую бы вам хотелось?

Хороший вопрос. Я понятия не имел. Закрыл глаза, сделал глубокий вдох и нырнул в свой мозг. Опустился на дно и за минуту перебрал и отмел больше сотни глупых прожектов. Но наконец нашел то, что искал, — идею со смыслом. Веки взлетели вверх.

— Я хочу начать с того, чтобы сделать всех в Австралии миллионерами.

— Умный выбор, — отозвался Оскар, и я сразу догадался, что мы поняли друг друга. — Как вы намерены это сделать?

— Доверьтесь мне, у меня все разработано.

— Довериться вам?

— Ясное дело. Поскольку вы главный игрок в многонациональном конгломерате, довериться вам я не могу. Следовательно, вам придется довериться мне. Когда настанет время, я сообщу вам детали.

Оскар метнул на Анук быстрый взгляд и вновь уставился на меня.

— О'кей.

— Как о'кей? Постойте, вы серьезно?

— Да.

За этим невероятным развитием событий последовало неловкое молчание, и я заметил, как обычно бесстрастный Оскар смотрит на Анук — будто борется с чем-то в себе. Что бы это значило? Анук посулила ему интимную благосклонность? Заключила ради меня противное своей натуре соглашение? Мелочные подозрения подпортили мне успех. Так бывает всегда: полная победа невозможна — всегда обнаруживаются какие-то оговорки. Тем не менее я без колебаний принял предложение. И тут же получил удар под дых: лицо Анук приняло разочарованное выражение, словно, согласившись на предложение Оскара, я оказался не таким значительным, каким она меня считала. Как это понимать? Разве инициатива исходила не от нее?

Но я обязан был его принять. Выбора у меня не было. Время утекало сквозь пальцы.

Мы сразу вошли в боевой ритм. Прежде всего следовало позаботиться о рекламе и разжечь аппетит публики. Оскар проявил решительность и не стал тянуть. Уже на следующий день, прежде чем мы успели обсудить детали нашего нелепого проекта, он поместил мой портрет на первой полосе еженедельного таблоида под заголовком: «Этот человек хочет сделать вас богатыми!» Пожалуй, слишком в лоб, не изящно, зато эффективно. А для меня это означало конец жизни человека-невидимки.

Далее следовала краткая справка о моей персоне, но самое возмутительное — меня представили как брата культового преступника Терри Дина.

Я разорвал газету в клочья. Зазвонил телефон: меня домогались низшие формы человеческой жизни — журналисты. Вот во что я ввязался. Лезть в публичные люди — все равно что поддерживать дружбу с ротвейлером, имея мясо в карманах. Все жаждали знать, как я намеревался действовать. Первым клюнул продюсер программы теленовостей и спросил, не соглашусь ли я дать интервью.

— Конечно, нет, — ответил я и повесил трубку. Сработал рефлекс.

— Ты должен афишировать свой план, — заметила Анук.

— Да пошел он, — вяло отмахнулся я. Понимал, что она права. Но не имел сил разговаривать с нудно тянущими свои вопросы репортерами, ибо слышал в них отголоски ужасного прошлого. Я оказался из тех, кто способен испытывать неприязнь всю жизнь. Не мог успокоиться после того, как журналисты без устали травили нашу семью во время диких эскапад Терри. Как было поступить? Они звонили и звонили, спрашивали обо мне, о моем плане, о брате. Голоса были разные, но вопросы — одни и те же. Когда я выходил на улицу, то слышал: звонили откуда-то из лабиринта. Над головой кружили вертолеты. Я запирал за собой дверь, забирался в постель и гасил свет. Мой мир пылал в огне. Я сознавал, что сам устроил себе такую жизнь, но от этого было нисколько не легче, а лишь тяжелее.

Программа последних известий все-таки рассказала обо мне, интервью дал Оскар Хоббс. Он никогда бы не позволил моей мизантропии погубить проект. К моему ужасу, нашлась пленка времен похождений брата, и я фигурировал в ее кадрах. Поскольку я в то время не смотрел телевизор, то ни разу ее не видел. На пленке был: наш городок, которого больше нет, поскольку я спалил его своей обсерваторией, а перед камерой все живые — мать, отец, Терри и даже я. Даже молод, семнадцати лет. Невозможно поверить, что я был настолько юн. И настолько худ — кожа да кости. На экране я удалялся от объектива размеренной походкой человека, шествующего в свое будущее и не знающего, какую оно причинит ему боль. Я моментально установил со своей прежней сущностью отношения любви-ненависти. Любил себя за то, что так уверенно шагал вперед, и ненавидел за то, что все там испортил.