Хелене Ури - Лучшие из нас

— Переводить, да?

— Да, точно.

— Переводить тексты с любого и на любой язык мира. Вот так просто, — сказал Пол.

— Да, вот так просто. Это заполнит пустоту, пропасть, лежащую сегодня между лингвистической теорией и переводческими технологиями, — говорила Нанна прерывающимся голосом.

Ее волосы такие светлые, глаза такие круглые и выразительные. Губы необычайно полные, такие, что, когда она серьезна, как сейчас, кажется, что она сложила их для поцелуя. Пол всегда будет пребывать в заблуждении, что у Нанны узкий нос. На самом деле нос у нее довольно широкий и по-восточному плоский: если от него провести две вертикальные линии вниз к подбородку, то уголки ее рта, не растянутого в улыбке, будут находиться на одной линии с крыльями носа.

Пол задумался.

— Для меня это слишком важный проект, — сказала Нанна, извиняясь, и Полу показалось, что она вот-вот расплачется. — Я так долго работала над этим, а теперь есть надежда, что мой труд наконец может принести результаты.

Пол смотрел на нее, на ее глаза, на милый носик, на ее рот, на губы, что словно застыли в постоянном полупоцелуе. Она подняла на него глаза, потом снова опустила их и призналась, что не говорила о проекте никому, кроме того шведского нейролингвиста, с которым советовалась по поводу «этих мозговых штучек», как она выразилась («Очаровательно небрежно», — подумал Пол).

Ключ к разгадке, полагала Нанна, находится в прошлом, а Пол так много знает и о древненорвежском, и о праскандинавском, и о древнегреческом, и о латыни.

— И еще дело в том… — Она снова умолкла, долго молчала, покашливала, и только потом договорила: — Кажется, между нами что-то происходит, и мне хочется… поделиться с тобой этим. И я хочу, чтобы у меня был партнер для охоты. Для охоты на последние кусочки мозаики. Я застряла.

— Можно посмотреть? — спросил Пол, показывая на папку, которую она по-прежнему прижимала к себе. Нанна кивнула и, немного помедлив, протянула ее Полу.

— Я с удовольствием буду с тобой работать, Нанна, — проговорил Пол.

— Спасибо, — произнесла Нанна. — Спасибо.

— И как называется твое детище?

— Я назвала его «РЕВ 21», — ответила Нанна.

— Красивое название. А что оно означает?

— «Революция двадцать первого века».

— Мне всегда нравились амбициозные названия, — смеясь, сказал Пол. — Так что же, мы собираемся совершить революцию в лингвистике? Или как минимум в языковых технологиях?

— Да, — серьезно ответила Нанна. — Надеюсь, это останется между нами?

— Конечно, — произнес Пол. Он больше не смеялся, он наклонился вперед и пожал ее протянутую руку. — Кстати, я люблю тебя, Нанна.

В то время как Нанна и Пол заключали пакт большого научного значения, в кабинете напротив два человека тесно переплетали свои тела. Александр прижимался к Ринкель, лежащей на животе на персидском ковре в профессорском кабинете. В ту же секунду, когда Александр эякулировал, Пол в своем офисе (в два раза меньшем, чем офис Ринкель) провозгласил, что любит Нанну.

Большой белый зад Эдит Ринкель дрожал, как желе. Ее груди были тяжелее, чем у девушек, с которыми Александр набирался сексуального опыта, но такие же круглые и приятные на ощупь — их так хорошо было гладить, брать в руку, крепко сжимать. Возраст уже начал размягчать ее тело, но этот процесс зашел еще не слишком далеко, кожа не отвисла, просто жесткие линии сменились милыми округлостями.

С приятной усталостью в теле Александр повернулся на спину и лег на персидский ковер. В этот раз ему было так хорошо, как никогда прежде, и, может быть, поэтому казалось унизительным, что она сидит с чувством превосходства, такая отстраненная, полностью пришедшая в себя после того, что еще переполняло его тело.

Ринкель уже оделась, когда раздался стук в дверь, три коротких удара, и Александр вздрогнул и начал натягивать джинсы. «Не забудь трусы», — жестами показала Ринкель и бросила ему белье, которое в процессе раздевания оказалось на столе. Обоих развеселила комичность ситуации, а Ринкель поняла, что сейчас больше похожа на мать Александра, чем на его любовницу (это ей казалось скорее смешным, чем трагичным), и они беззвучно засмеялись.

Александр полностью оделся, но не уходил, и Ринкель не предприняла никаких попыток выяснить, кто стучал. Атмосфера в кабинете стала более непринужденной, лишенной духа соперничества, и создавалось впечатление, что в одежде они стали ближе друг другу. Он сел на диван и похлопал по сиденью рядом с собой. Ринкель немного помедлила, но потом поднялась и присоединилась к нему. Сначала они почти не говорили, просто сидели рядом в полутемном запертом кабинете. Иногда из коридора раздавались шаги, но в двери больше никто не стучал. Звонил телефон, но Ринкель продолжала сидеть спокойно.

Они обсуждали вопросы лингвистики, неуверенно и скованно, как два незнакомца, вежливо беседующие на официальном приеме. Ринкель расспрашивала о его учебе, и Александр отвечал, что ему все надоело еще до начала семестра. Ринкель кивала, смотрела на него, и вместо того, чтобы рассказать, как много интересного включает в себя его расписание (а она именно так и считала), она поведала ему о проекте, на который возлагает много надежд, об исследовании, над которым работает в настоящее время.

Александр внимательно слушал; большую часть того, что она говорила, он до конца не понимал, но ему нравился пыл, с которым она говорила, нравилось то, что она рассказывала про язык пчел: рабочие пчелы покачивают брюшком и таким образом сообщают улью, где находится нектар, в каком направлении и на каком расстоянии. Александр улыбался.

Потом они умолкли, но это было не то неловкое молчание, что возникает между собеседниками на официальном приеме. Они смотрели друг на друга, и каждый догадывался, о чем думает другой. Оба были немного удивлены, потому что ни один из них не искал и не надеялся найти собеседника.

— У меня три старших брата, — сказал Александр. — Каждую неделю, кажется по четвергам, на парковку по соседству от нашего дома приезжала машина с мороженым. И каждый раз я, конечно, надеялся купить мороженое.

— Да, — произнесла Ринкель, — и что, тебе не доставалось?

— Нет, потому что мои братья говорили, что когда мороженщик звонит в колокольчик, это означает, что он распродал все мороженое.

Ринкель улыбнулась:

— И ты верил?

— А у тебя нет братьев? — спросил Александр.

— У меня две сестры, — ответила Ринкель.

— И как они?

— Они всегда были… ангелами. Маленькими и миленькими ангелами в отглаженной одежде. Белой.

— Они что, всегда носили белое?

— Да, и до сих пор носят. Они всегда одеты в белое. Даже когда на них темно-синие, ярко-красные или черные как ночь платья. Я их почти не вижу, в последний раз мы встречались на похоронах отца.